День был такой славный, умеренно жаркий, белые тучки текли над хребтом, жаворонок распевал, а на правом берегу спокойно, словно мирным делом занимаясь, туркмены вязали камыш, несли бревна из крепости — быстро строили переправу.
В полукилометре ниже по течению вторую переправу из одного камыша стал возводить второй отряд. Закинув за спину свои хырлы — ружья, туркмены серпами срезали высокий камыш, вязали снопы, укладывали снопы внахлестку, крепко увязывали, а когда переправа была готова, сотни три стрелков перешли по ней, почему-то отправились на юг и быстро исчезли за барханами.
Не верилось, что в этот день произойдет что-либо ужасное. И в то же время Блоквил понимал, что все идет к тому, его поражало, что военачальники со странным равнодушием взирали на все действия туркмен. Разумеется, все можно объяснить азиатской невозмутимостью, но не видеть надвигающейся опасности было никак нельзя. С другой стороны, персов в десять раз больше — и напасть на них вот так, среди бела дня, было бы безумием. Так думал Блоквил, оправдывая невозмутимость принца и его генералов. И в то же время все время помнил, как всего лишь вчетвером эти непостижимые люди напали на целое войско. Короче, Блоквилу казалось, что он чего-то не понимает, что на самом деле происходит что-то другое.
Но, к сожалению, все оказалось до примитивности просто. Часа через три переправа была готова, окопы же персы вырыли лишь наполовину. И по мосту всадники-туркмены среди бела дня пошли в атаку. Пожалуй, к этому был не готов не только Блоквил. Правда, кто-то успел вскочить на коня, кто-то воткнул треногу, успел прицелиться из шемхала, даже пулю пустить в мчащуюся лавину туркмен. Но это как укус комара. Атака джигитов средь бела дня была дерзка и неожиданна, начался рукопашный бой, и тут уж тот уцелел, кто проворней был, у кого сабля быстрей в руке мелькала, у кого конь настоящий.
Налетели джигиты, ударили — и тут же назад отступили, увлекая персов за собой. И еще раз налетели, и еще, кусая, как оса. И когда персы за ними потянулись, по-настоящему ввязались в бой, второй отряд перешел ниже по течению и по знаку из крепости с тыла ударил.
Кара-сертип кричал своим, чтобы вернулись, он видел сверху, от шатра принца, как второй отряд, сабель в триста, ударил с тыла. Но было поздно отходить, ведь тут и первый отряд туркмен, подмогу почуя, поднасел, навалился и так, зажав персов с двух сторон, стал их на юг оттеснять. Как раз туда, где залегло сотни две стрелков. Кара-сертип как увидел это, закричал, чтоб пушки поскорее повернули на второй отряд, проход для своих расчистить. Пушки повернуть успели, но тут же откуда-то сверху, с барханов, защелкали частые выстрелы. У туркмен ведь по двое на одно ружье — один заряжает, другой стреляет. Вот почему такой густой был огонь. Орудийная прислуга была перебита, а тут и отряд с гиканьем налетел. Ну и пошла потеха!
Кара-сертип схватил знамя и во главе отборного отряда личной гвардии — таких же, как и он, головорезов — бросился в самую гущу на помощь. Дело в том, что долина, где бой начался, была узка для многочисленного персидского войска, большая часть которого просто не могла в этой тесноте принять участие в сражении и была вынуждена, как Блоквил, лишь наблюдать. И туркмены хорошо понимали это, тактика их была проста и рациональна: по частям рассекать персов и уничтожать.
Когда Кара-сертип ворвался в самую гущу боя со своим отрядом, кажется, чаша весов стала клониться к персам. Их яростные крики усилились, но не дрогнули туркменские батыры, с грозным уханьем рубили врагов. Стонали раненые, трещали, как детские хлопушки, пистолеты, там и тут раздавались возгласы, призывающие аллаха, звон боевой трубы, лязг сабель — все это смешалось в одну смертельную кутерьму. Носились обезумевшие лошади, потерявшие своих седоков, ревели мулы, скользко было от дымящейся крови. И лишь мертвые были спокойны.
Как ни старался Блоквил, не мог разобрать: кто же побеждает? Кроме того, приходилось все время быть начеку. Ведь даже здесь, у шатра принца под главным знаменем, в окружении отборных воинов, никак нельзя было до конца спокойным быть. То слева, то справа прорывались сюда смельчаки туркмены в необоримой жажде завладеть главным знаменем, а может быть, и силою помериться с самим принцем. Их, конечно, безжалостно рубили, шелковое знамя развевалось, но смельчаков не убывало. В основном все — безрассудные, молодые джигиты, совсем юноши, Блоквилу было жаль их, таких молодых и горячих. И в то же время он понимал: прорвись они сюда, не поздоровилось бы не только принцу, но и ему, в сущности-то ничего плохого не сделавшему туркменам. И от этого под сердцем у него все время возникал сосущий холодок.
Каушут-хан со стены видел все как на ладони. У него был последний резерв — человек двести испытанных воинов. Отряд в томительном напряжении ждал, отряд рвался в бой на выручку своим. Каушут-хан ждал. Проиграть сражение он не мог. И, словно понимая это, все женщины в крепости молили аллаха о победе. Но молитва молитвою, и, помолившись, женщины в чугунных казанах плавили свинец, отливали пули для своих мужей и братьев, их дети не отходили от них весь день — тоже помогали. И все поглядывали на Каушут-хана: чего ж он ждет? Уже темнело, и стрелки, залегшие в засаде, могли так и пролежать без дела, а персов все никак не удавалось на юг оттеснить. И Каушут-хан понял: пора! Сам вскочил на коня, повел за собой отряд. И ударил по самому центру, и смял центр персов, и тут уж не рукопашный бой начался, а свалка, убитые не сразу падали — так тесно было, — и многие, отбросив сабли, схватились за ножи. И вот потихоньку, шаг за шагом стали теснить на юг персов, туда, где залегли стрелки. Дождались и те своего часа.
Но конца боя досмотреть Блоквилу не удалось, в одной из свалок возле шатра удар прикладом ли, копыта ли коня повергли в беспамятство француза. Когда ж очнулся, все кончилось уже. «Жив я, ну и ладно», — радостно подумал он, приподнимая тяжелую голову. Холм был завален трупами, и сначала Блоквил их принял за бревна. Что денег он не заработает в этой военной экспедиции, то было ясно. Авантюра эта была военная, а не какая-то экспедиция! В Париж бы живым вернуться! — вот о чем думать надо французу.
В кресле с резною, красиво изогнутой спинкою из самшита с бархатными бахромками по бокам под знаменем сидел, задумавшись крепко, принц Хамза-Мирза. Скорбно и задумчиво глядел он на труп своего верного Кара-сертипа. Надо было срочно уходить из земли Мары. Пусть лучше шахский гнев, пусть позор, чем вот это! И принц вздыхал, окидывая грустным взглядом побоище. Пусть достаточно еще войск у него, пусть есть кроме Кара-сертипа и другие генералы, — и все ж туркмены на этот раз сильнее, надо отходить. И на другой день в большом беспорядке принц Хамза-Мирза отошел к Мары.
Шаха Насреддина, хотя и не полностью, все же пришлось оповестить о неудачном сражении на Мургабе. Шах был в ярости. «Взять во что бы то ни стало укрепление туркмен штурмом!» — пришел приказ от него. Ну, а если штурмом не получится — осадой. И хотя время не совсем удачное для военных походов — октябрь, ослушаться приказа шаха никто не посмел. Стали готовиться к штурму. Настроение у всех было подавленное, дожди, ветра зарядили. К тому же туркмены, отступая на запад, почти ничего не оставили в брошенных домах — поживиться было нечем. Все говорило, что на этот раз ничего добыть не удастся. Ждут их суровые бои, и не мешает, оказывается, серьезнее отнестись к противнику. Решили поэтому перед решительным штурмом вернуться к развалинам Порсугала, где были оставлены запасы военного снаряжения и продовольствия, ведь и то и другое за два месяца подыссякло у персов. И в ночь со второго на третье октября вышли из Мары и направились в сторону Порсугала.
Сильный ветер гнал низкие тучи, в просветах в небе тускло блистали одинокие звезды, где-то далеко выл шакал. Тоска сжимала сердце каждого. Шли настороженно, за каждым барханом мерещился враг.
