Между тем бойцы наконец сошлись, сцепились руками и закружились по утоптанному пятачку. Батман все пытался оторвать своего соперника от земли, силы на то было у него достаточно, но все никак не хватало ловкости. Вот оторвал было, крутанул, верткий Ханвели казался в его руках брыкающимся мальчишкой… Но тут Багтыяр-бега словно в спину толкнули, он оглянулся. На него смотрели тяжелые тусклые глаза темноликого нищего… А-а, шайтан! — в сердцах воскликнул про себя советник, никогда вроде не бывший трусом, и вновь обернулся к кругу. Но было уже поздно понять, как умудрился Ханвели оказаться при падении сверху… Толпа удивленно и ликующе вскричала, никто в ней не ожидал такого конца схватки:

— Вот тебе и жеребенок!..

— Когда он успел, а?!

— Тысячу лет жизни тебе, Ханвели-кель[121]!

— Возьми себе эти годы, косе[122]! — ответил, легко вскочив и одернув халат, победитель. — Нет, не выходит из меня телки…

Много бы дал советник, чтобы увидеть, как сумел этот невысокий с залысинами туркмен очутиться сверху. Он искренне увлекся происходящим, он одним воздухом дышал с этими простыми и открытыми, добродушно-насмешливыми людьми, он готов был и сам отпускать грубоватые насмешки, подбадривать любимцев, а то и выйти в круг, чтобы в переплетеньях рук почувствовать силу соперника и вспомнить свою, былую… если бы не этот взгляд в спину. Он обернулся опять, будто ненароком скользя глазами по лицам. Нищий исчез. Зато на него глядел теперь стройный черноусый, в самой силе мужчина — глядел будто бы равнодушно, но слишком поспешно отвел глаза… В чем дело, что им от тебя нужно? Или, может, ты ошибаешься, Багтыяр? Но ты ведь привык доверяться своему умению чувствовать опасность, и оно тебя не подводило… Ладно, там будет видно. Если б не это и не твое тайное задание, то можно было бы сказать, что давно ты не чувствовал себя так свободно, раскованно, как среди этих людей. Не надо скрывать свои мысли и дела, как при ханском дворе, не ждать ежечасно подвохов, не быть под недремлющим оком хозяина…

— Но как он мог так опозориться? — качал головой и сокрушался Майли-бай, так его все называли. — Ай, Батман, Батман… Оказаться под этим пришлым!..

— А не дутар ли Годжука Мергена тому виной? — нарочно спросил Багтыяр-бег.

— Все может быть… — надулся бай. И, встрепенувшись, оглянулся кругом, понизив голос: — Вообще-то сказать, дутар волшебный, не иначе… Сколько раз мы испытывали на себе его шайтанову силу! Сам высокочтимый Эсен-хан не связывается с этим дутарщиком. Но, слава богу, не у нас одних празднество…

Вот наконец и упомянули хана, подумал советник, а сам спросил:

— А разве ты не слышал про свадьбу Годжука Мергена?

— Свадьба?! Но он же старик, больной…

— Вот-вот, о том и речь! — захохотал чем-то. довольный бай, откинулся на подушки, опять заговорщически огляделся. — Разве не знаешь ты о женитьбе мукамчи на всем известной старой карге по имени Смерть?! Самая подходящая для него невеста, да и жених уже того… созрел. Аллах милостив к нам!

— Я здесь чужой человек, иноплеменник, и мне непонятно, почему вы не любите мукамчи…

— Посмотрел бы я, как вы — с малой, надо думать, долей вашего имущества в тюках каравана и в этой добротной одежде, — как вы любили бы его, живя здесь, по соседству с ним… В своем хозяйстве, своими слугами не распорядись! Слушаются не бая, не хана, а его! Собери всех мусульман, имеющихся на нашей туркменской земле… собери, и если этот человек скажет им: «Вон, видите того муллу, который уткнулся лбом в землю и кричит «аллахи-экбер»? Подойдите к нему и дайте пинка ему в зад», — и что они, вы думаете, сделают? Откажутся? Как бы не так — исполнят!.. Дадут в зад хоть кому, только укажи он! Но аллах милостив, этот человек вообще-то довольно смирный, иначе бы… Но лучше без него, почтенный путник.

— Может, потому и силен он так, что лишний раз не расходует свою силу? Что бережет ее в народе для дел других?..

— Что? — не понял бай. Подумал еще, но так и не понял его мысли, раздраженно сказал: — Не знаю, не знаю… но лучше без него.

«Да, большого ума родители тебе в наследство не оставили, бай… Но такой пригодится. Думаю, он не много будет стоить казне Рахими-хана».

— Да, Майли-джан, я бы тоже не хотел быть его земляком. Беспокойный сосед…

— Беспокойный и… И никогда не знаешь, что он сделает! Лет десять назад у меня родился сын, и я пригласил этого старика спеть на торжестве свой Салланчак-му-кам… Так тут примято. И подарил ему верблюда, да какого — нара!.. Пусть помнит и воспевает щедрость Майли-бая! Так что же ты думаешь, караванбаши[123] что он сделал?!

— Меня зовут Багтыяр.

— Так что же ты думаешь, Багтыяр-джан?! Он отдал его по пути в свой аул какому-то паршивому чигирчи — так у нас зовется работник, подымающий с помощью осла и привода воду из колодца… Немыслимо! Нар, правда, был своенравный и упрямый, не хуже того осла, — но ведь это же нар! Одного мяса сколько! И обо мне же еще пускают слухи, что я в своего отца, Шами-бая… То есть будто прижимист. Ну не-ет!.. С отцом моим в этом не сравниться. — Бай весело захихикал, вспоминая, покрутил головой. — Ходят байки, враки, что будто бы он, когда я родился, отпустил в честь этого с привязи кошку, — а держал затем, кабы она чего не стащила съестного… Вранье! Но вот когда у меня заболело колено и надо было наложить на него свежее курдючное сало, то барана он так и не решился зарезать… Да, он завязал натуго морду барашку и отрезал кусочек прямо так, с живого… Но я не из тех! И для сына своего не то что барашка — пара не пожалел, лишь бы жизнь его была… ну, под силой этого дутара. И ты знаешь, Багтыяр-джан — защищает!.. Ничем еще и никогда не болел мой наследник, жив-здоров, не сглазить бы. Нет, что-то есть в этом дутаре…

Ночевать Багтыяр-бег решил у бая, тем более что тот усиленно приглашал понравившегося ему и умеющего слушать караванбаши к себе. Маленькую коробочку с лекарством советник прятал на всякий случай под седлом одного из верблюдов — как, впрочем, и деньги, которые могли пригодиться всегда и всюду. От предложенной ему почетной белой кибитки он отказался, предпочитая спать среди спутников на воздухе, так было безопаснее. Упорный и тяжелый взгляд нищего, а особенно того черноусого никак не забывался, и он решил перепрятать деньги и коробочку, лучше всего иметь их при себе: воровство и грабеж не были диковиной и здесь, на пустынных туркменских дорогах и тропах, честный труд и легкая пожива жили бок о бок и здесь, а рисковать всей своей поездкой Багтыяр-бег не хотел… И поэтому он тихонько передал кошель с деньгами самому надежному нукеру, чтобы тот припрятал его под своей подстилкой, а коробочку с лекарством положил себе под мышку. Все это было нелишним еще и потому, что он еще раз, уже под вечер, поймал на себе враждебно-пристальный взгляд того, черноусого…

Уставший за день, много всякого насмотревшийся, Багтыяр-бег уснул тотчас. И ему снилось, что он у себя на родине, среди родных и соплеменников, где можно жить, не особенно беспокоясь о завтрашнем дне, без опаски говорить то, что думается, без этих взглядов в спину, будь то проницательные глаза хозяина, никогда полностью не доверяющего своему советнику-слуге, или враждебно-настороженные взгляды покоренных, но не смирившихся с этим туркмен., И он в свое время жил среди своего народа, на равных, не таясь, сидел со всеми за дастарханом и отпускал грубоватые шутки пальванам, готовым схватиться; и он любил и любит свой народ не меньше, чем Годжук Мерген — свой, и хочет, чтобы под мирным и крепким правлением процветали в нем всякие ремесла и пелись мукамы, поля зеленели и созревали, чтобы каждый из работающих людей имел вечером свой кусок лепешки, свой глоток айрана[124] или шурпы… Да, он был баем, богатейшим в своем ханстве баем, но он старался соблюдать справедливость, завещанную предками своего народа, и коварством и наветами был изгнан с родной земли, под страхом неминуемой смерти бежал, оставив все. И стал бы никем, одним из многих блуждающих по пустыне от Балхаша до Кара-Богаз-Гола, потерявших очаг и кров, — если бы не эта голова на плечах… И вот он в меру честно служит хозяину и нужен ему, как никто другой, он имеет деньги и должную власть, ни в чем особо не нуждается — но неспокойно, смутно у него на душе…