День 4 декабря 1861 года стал последним днем пребывания в плену француза Гулибефа де Блоквила.

Бердымурад на прощание устроил обед, его красивое лицо было грустным. И не деньги были тому причиною — а он получил за пленника от представителя Хорасана Юсуп-хана всего 1,864 тумена, то есть намного меньше, чем рассчитывал, — нет, не деньги были причиной грусти. Бердымурад сам незаметно привязался к «мулле Перенгли», и жаль ему было с ним расставаться. Хотя сдержан был Бердымурад по-прежнему. Остальные жители аула, наоборот, были возбуждены, горячо жали руку «мулле Перенгли», просили не забывать, просили простить им их невольные обиды.

Последним подошел попрощаться Мухамедовез-пальван; положив руки Блоквилу на плечи, глядя прямо в глаза, он сказал:

— Нелегкими были дни, которые ты провел среди нас, мулла Перенгли. Это так. Но ты сам подумай. Мы должны были быть построже со своим пленным. Мы могли и продать тебя кому-нибудь чужому. Может, человек, который купил бы тебя, относился бы к тебе еще строже, чем мы. Поскольку мы сами бедные люди, то и тебе пришлось жить в нужде. Ты был не прав, когда не раскрывал перед нами своей души, не верил нам… Ну, а теперь, если мы и обижали друг друга, простим друг другу обиды. Прости нас за все, а мы тебя прощаем. Пусть аллах поможет тебе добраться до своего народа. Аллахи акбар![106]

Блоквил хотел ответить Мухамедовез-пальвану, так много сделавшему для него, что-то подобное же: теплое, хорошее, но горло сдавило, навернулись слезы. Он позабыл и о деньгах, которые выплачены за него, и о долгом плене, и о всех страданиях, унижениях, которые перенес. Он видел тех же самых людей, которые его окружили четырнадцать месяцев тому назад, когда привезли его сюда. Те же старики, опирающиеся на посохи, те же джигиты, женщины с детишками, которые подросли за этот год и были уже не на руках, а за юбки держались. Люди были те же самые и уже не те, в глазах их была неприкрытая грусть. Да ведь и сам Блоквил за этот год сильно изменился. В сущности, он был уже другим человеком.

Все стояли и улыбались ему. Блоквил никак не мог тронуться с места. Тут мальчик выбежал из толпы и протянул что-то ему. Блоквил взял, глянул и с грустной улыбкой вернул: «Пусть останется это тебе, малыш, на память о «мулле Перенгли»! То была блестящая пуговица от нарядного костюма, в котором он появился здесь. Как давно это было! И где тот костюм! Давно исчез. А вместе с ним исчезло и все тщеславное, мелкое, суетное…

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Когда небольшой, легконагруженный караван из семи-восьми верблюдов стал проходить мимо брошенного стойбища, мулла Перенгли соскочил с седла и побежал в сторону колодца. Он пробежал мимо полуразваливше-гося сруба и, перейдя на шаг, медленно направился к тому месту, где еще совсем недавно стояли две кибитки, тек светлый ручеек человеческой жизни. И вот ручеек пересох. Перед ним лишь холодные следы тярима да очага, который никогда уж не разгорится. Мулла Перенгли снял с головы шапку, серебристые волосы рассыпались волнисто по лицу. В памяти человека, возвращающегося на родину, встали как живые старый добрый чабан, Ила-ман с ножницами в руках, растоптанная юная Огульдже-рен, муж ее, умерший от горя. Из голубых глаз француза Гулибефа де Блоквила выкатились две крупные слезы и упали в эту сухую, многострадальную землю.

Этот знаменитый с некоторых пор холм под названием Попушгум расположен неподалеку от селения, чуть южнее. Холм, собственно, не был ни искусственным сооружением, возведенным в незапамятные времена человеком в оборонительных или других каких целях, ни могильным курганом, это была просто-напросто довольно высокая куча песка, насыпанная и скрепленная самим аллахом. До поры до времени, а именно до научно-технической революции, люди не придавали ему никакого особенного значения: изредка разве что поставит чабан с помощниками шалаш на его вершине да местные селяне унесут от подножия с полмешка песка на свои нужды… Но, повторяем, с некоторых пор среди людей, именующих себя механизаторами, Попушгум превратился если не в знаменитость, то, во всяком случае, в крайнюю необходимость для их известного всей стране хлопководческого труда.

Причина всего этого была самая простая, техническая, или, если хотите, снабженческая, что, впрочем, почти одно и то же нынче, — не было аккумуляторов. Бывшие прежде аккумуляторы изработались, новых никто не давал, и вот наловчились трактористы загонять после работы свои «Т-40» на Попушгум, на самый скат: утром забирались в кабины, включали скорость, отпускали тормоза — и поехали… Те трактора, которые не заводились таким вот примитивным способом, брали на трос, с буксира заводили. И целый день потом все трактора эти усердно молотили двигателями, переводили солярку и нервы водителей независимо от того, нужно это было или нет: если заглушишь, без посторонней помощи в чистом поле не заведешь… Главное, чтобы работы не останавливались, так все считали.

Человеку много чего надо, но иногда трактористам казалось, что в их селе Годжук есть все, кроме этих самых аккумуляторов… Их не удавалось найти не только наладчикам, бригадиру или главному инженеру, но даже и всеми уважаемому председателю колхоза. А ведь Арап-ага столько лет руководил колхозом, что уже, наверное, и не помнил себя не председателем; все ему были не просто знакомые, а друзья, все он мог достать и всего добиться, вплоть до того, что на их «айрадуроме» близ села во время дефолиации хлопчатника садился не один, как это бывало везде без исключения, а сразу целых два «кукурузника»… Но когда дело доходило до этих маленьких невзрачных аккумуляторов, Арап-ага опускал руки. «Проси что хочешь, — говорил он любому, кто обращался к нему с этим маленьким, казалось бы, вопросом, — Хочешь, до конца года машину дам?! Не хочешь?.. Ну, смотри. А с этим вы ко мне даже и не ходите, нету». И широко поводил рукою, показывая, что нигде нету. Как было не поверить такому уважаемому человеку!

Солнечные лучи еще лепестков хлопчатника не коснулись, когда Ягмур-еген был уже на вершине, то есть на Попушгуме. Прибавка «еген» к его имени означала «племянник», такая уж была в их селе кличка всей его семьи: и его старший сын был Эсен-еген, и жена Бостан-еген, и сам он, сорока лет, всем они были «племянниками». Скоро станет «егеном» и младшенький, которому всего два месяца.

Трактор у Ягмур-егена был сравнительно новым, работать можно, что уж тут говорить, если бы еще и аккумулятор был… Что ж, придется заводить так. Он залез в кабину, скорость была поставлена еще вчера; поддал малость горючего и отпустил тормоза…

Но двигатель, то ли вволю надышавшись ночной прохладой, то ли еще по какой причине, лишь задымил, лишь чихнул несколько раз, пофыркал, пока трактор катился вниз, и так и не «взял». Ругая на чем свет стоит Сельхозтехнику и себя, что не прокачал топливную систему, Ягмур-еген спрыгнул из кабины на землю и обошел своего подпорченного коня-красавца, пнул колесо. Придется теперь ждать других, своих трактористов-товарищей, на буксир проситься… Сощурив глаза, он поглядывал на приближающегося от будки бригадира Иламана, по прозвищу «аррык»— тощий; и даже выругал его шепотом, хотя бригадир тут, по совести, был ни в чем не виноват. «А какое мне дело, — в запальчивости даже подумал Ягмур, — виноват ты или не виноват… Ты мне дай аккумулятор, обеспечь, и я тогда буду работать. Обеспечь!..»

Иламан-аррык был года на три постарше, и Ягмур всегда с ним здоровался первым. На этот раз приличия побоку — какие тут, к черту, приличия, если он стоит и ждет от аллаха милостей, вместо того чтобы работать… На днях Ягмур собирался съездить денька на два в Ашхабад, дядю своего навестить, и потому торопился, хотел пораньше закончить окучивание хлопчатника. Закончишь тут, как же…