Горластая собака не оставит дом без гостей, вспомнил Годжук Мерген поговорку и тихим голосом поприветствовал подошедшего гедая.

— Мы не нашли лекарства… — вместо ответа сказал гедай и тяжело, устало сел против него прямо на песок. — Мы не нашли.

. — Мне его уже не надо, добрый человек…

— Оно нужно было не столько тебе, сколько нам, — сурово сказал гедай, глядя ему прямо в глаза. — Но мы не нашли его. А ты плох…

— Плох, — согласился Годжук Мерген, с последним интересом всматриваясь в того, кто так и оставался для него загадкой. — Но что говорить об этом…

Скорая на все Айпарча уже постелила дастархан, принесла и разлила по пиалам чай, предложила и коврик гостю, но тот даже и не взглянул на него:

— Садись и ты с нами, повитуха. Последний привет хочу я передать тебе от подруги.

— От подруги? От какой, добрый человек? У меня их много в окрестных аулах…

— То знакомые, а подруга у тебя была одна, и ее больше нет. Гюльджемал умерла.

— Гюльджемал?! — еще больше удивилась Айпарча, тревожно глядя на него и пытаясь припомнить. — Но такой среди моих знакомых вроде нет… Но подожди, добрый человек, подожди…

— Вот ты и вспомнила. — Какое-то удовлетворение проступило на темном хмуром лице гедая, глаза его остро блеснули из-под свалявшейся бараньей шапки. — Вы забывчивы, как земля, женщины. Все, кроме твоей подруги…

— Как, та Гюльджемал, жена терьяк-кеша, курильщика опиума?! Но разве она жива?..

— Черная Нищенка умерла. Пяти дней не прошло, как погибла она…

— Нищенка?! Так это она?!

— Она. Она, опаленный цветок пустыни. И ее уже нет. Ее зарубили нукеры в белой выездной кибитке Рахими-хана.

— Но как же так…

Изумленная, растерявшаяся Айпарча переводила глаза с гедая на мужа, который слушал, не проронив ни слова, полузакрыв глаза, — видно тоже пытаясь вспомнить те такие далекие времена, ту частую гостью в их кибитке…

— Я один знал, знаю тяжкую жизнь ее, — не обращая, казалось, внимания на все, что происходило с хозяйкой, продолжал гедай. — Это ее первую сватал Караул за своего брата — за тебя, Годжук Мерген. Это она, приученная мужем, тоже стала курить тайком опиум… и страсти и пороки ее могли принять и вместить только пустыня, только последняя свобода пустыни. Так велела передать она, когда ее уже не будет. Я передаю. И это она, усыпив телохранителей, сумела как-то попасть в белую походную кибитку хана, где в его заветном сундучке хранилось лекарство, нужное нам. Что там случилось, кто застал ее, я не знаю пока. Но это ее в ее засохшей от крови мешковине тайком зарыли нукеры в распадке между барханами. И над ней, раскопав, хохотали и скулили шакалы.

Они долго молчали: гедай, уставившийся на никому не нужный дастархан, яшмаком закрывшая рот Айпарча с глазами, полными слез, и старик, у которого уже все было позади…

— Прощай, великий мукамчи, — гедай, тяжело опираясь на посох, встал. — У меня есть еще одно дело: предупредить твоего брата Караула, что Акназар, сын Гюльджемал, спустится сюда с гор через четыре дня у Камня Аллаха… Пусть справедливость восторжествует.

— Откуда ты знаешь это? — прервал свое молчание уже не удивлявшийся ничему старик, глазами успокаивая опять встрепенувшуюся было Айпарчу.

— Степь знает все. Степь знает и об этом человеке, бежавшем еще подростком от своего деда и бабки с ватагой каких-то разбойников. Два раза мать настигала его, но приготовленный яд лежал у материнской груди, и сыпать его в пиалу надо было материнской рукою… Она завещала свое отродье мне, и я о нем позабочусь. Хоть ты и спел над ним свой Салланчак-мукам… — добавил он. И, пронзительно глянув, глубоко поклонился, повторил — Прощай, великий мукамчи. Прощай и ты, повитуха.

— Прости тебя небо…

И долго виднелась среди уходящих волнами в вечность песков его прямая черная фигура, все уменьшаясь, темной уже черточкой, точкой сквозя там, — пока и ее не поглотила безмерная пустыня.

Старожилы не могли припомнить весть, которая бы так всколыхнула и опечалила степь, скорбно прокатись по ней до самых дальних и глухих ее углов, войдя в каждую мазанку, в каждой кибитке отстранив килим, — весть о том, что их старый мукамчи при смерти… По дорогам и тропам потянулись в предгорный аул, приезжая и приходя, ото всех сторон люди, не жалея о прерванной работе, о потерянном времени, не считаясь с дорожными тяготами. Многие хотели увидеться напоследок, попрощаться с человеком по имени Годжук Мерген.

Жители аула, земляки мукамчи, встречали их, всех тут ждали готовая пища и кров, — встречали, но передавали пришедшим большую, последнюю просьбу его: не съезжаться, не устраивать пышных похорон ему, а жить как жили, не тревожась особенно и его понапрасну не тревожа… И они, поклонившись неприметной среди других кибитке его, разъезжались, разносили встречное известье, просьбу, которую не выполнить было нельзя…

Багтыяр-бег, слыша день ото дня ухудшавшиеся вести, оставил караван в одном из селений и поспешил в предгорный аул на коне. И чем ближе он подъезжал к нему, тем больше видел людей, едущих и бредущих туда, встречал возвращавшихся… Люди шли и шли, и никогда, пожалуй, местная степь не видела столько их, — но не оживляли они теперь пустыню, не вносили с собою того особого, деятельного человеческого присутствия, которое подчиняет себе все: пески, далекие синие отгорья, живое и неживое под высоко раскинувшимися небесами. Ибо это было не переселение или еще какая-либо рабочая человеческая нужда — это было скорбное шествие, и ему не было конца… И эта непритворная всеобщая печаль людей поразила Багтыяр-бега. Он, повидавший немало героев и злодеев, великих и малых мира сего, переживший многие бунты и торжества народные, рожденья и смерти, — он впервые видел, чтобы одно чувство, печаль эта, подступавшее горе это так охватило всех. Да, всех и каждого, ни единого из них не оставив в стороне… Но если целый народ, все — злые и добрые, лукавые и простаки, глупые и умные — все так верят в этого человека, всеми помыслами с ним, то не свет ли добра он и для других народов? И для народа Багтыяр-бега тоже, а значит, и для него, человека по имени Багтыяр, волей рока заброшенного на чужбину?.. Ведь истина, ведь понятия хорошего и плохого одинаковы для всех, живи ты по эту сторону гор или по ту…

Люди шли и шли… Конечно же это была не сплошь зеленая долина Мургаба, где люди на каждом шагу; но здесь, в Каракумах, встречать или догонять в каждые час-два по человеку значило, что дорога полна людьми.

Порой они сходились по нескольку человек и шли или ехали вместе. Прибился на ночевку к нескольким таким всадникам и Багтыяр-бег. Он уже особо не опасался, что его опять подкараулят на тропе, и про себя даже усмехнулся простодушию туркмен во главе с черноусым: на их месте он, подозревая про лекарство, распорол бы все халаты и одеяла, расшил седла, все до мелочей бы про-верил-просмотрел, обыскал, даже свалявшуюся шерсть на верблюдах… песок обшарил бы далеко вокруг, в рассуждении, что могли и выбросить потихоньку. А они хоть горячи и горды, но простодушны порой до наивности. Да, он уже убедился, что ни арабская замысловатая хитрость, ни тем более китайская коварность сюда, в этот народ, не дошли. Дети земли, трудом измеряющие все… да не таков ли и твой народ, Багтыяр-бег? Тому, кто сам зарабатывает хлеб свой, некого обманывать.

— А вы разве не слышали, что говорят встречные? — спросил он первым делом попутчиков.

— Слышали. Но мы и не будем тревожить нашего мукамчи. Мы только передадим или сами скажем тетушке Айпарче, что мы здесь. И если что надо для него, мы готовы.

— Я тоже, — хмуро сказал уже зрелый, с рубцом через всю правую половину лица скотовод-кочевиик. — Я только поклонюсь издалека благословенной кибитке, вместилищу наших душ, от всей моей семьи. Восемнадцать лет назад он спас нас от рабства на чужбине. Один догнал и остановил шайку бессердечных людей. Как нашел он у них сердца, уговорил — до сих пор не знаю… А они были работорговцами и сначала хотели его убить. Его уже повели за бархан…