Айпарча говорит, что и Черная Нищенка взялась за поиски лекарства… Странная женщина. Жена встретила ее в степи, за аулом, куда ходила доить верблюдицу. И не одну, а вместе со старым гедаем — с тем, кто одним из первых услышал и благословил Салланчак-му-кам… Они сказали, что знают, у кого есть это редчайшее в свете лекарство. И что отныне у них нет иного желания, как достать его. Не для бренного тела Годжука Мергена, сурово добавил гедай, но для его дутара, который звучит всем. Не для мукамчи, но для всех.

В своих странствиях по земле туркмен Годжук Мерген не раз встречал и гедая, и эту странную, непохожую на других просительницу милостыни — Черную Нищенку. Впервые увидел он ее лет через пять после переезда в предгорный аул. Как-то далеко в пустыне, в небольшом селении-оазисе был он на празднестве, посвященном рождению сразу троих малышей. Уже, после всех необходимых ритуалов, повесили в заполненной народом кибитке три колыбели, уже начал он брать первые ка-кувы колыбельного мукам а, когда снаружи вдруг донеслось:

— Руки ей… руки скрути!

— Пробираться вздумала, негодница!..

Хозяин кибитки разгневанно вскочил, выглянул в дверь:

— Кто посмел там кричать? Что это значит?!

— Да вот, кралась… Отведите ее к бахши. Пусть разберется, мало ли что…

Голоса были встревоженные, даже грозные.

Двое джигитов ввели, придерживая за руки, высокую босоногую женщину в темной накидке, под густой паранджой, и в ожидании стали. Кто-то сзади них возбужденно говорил»

— Она околачивается здесь с тех пор, как прибыл наш бахши. Кто знает, что у нее на уме…

— Выпроводить ее, пусть следует своей дорогой!

— Ну, зачем вы так, — укоризненно, с неловкостью перед ней сказал он. — Отпустите же ей руки. Она ведь женщина, а вы джигиты… Каждый из нас по-своему нищий…

Годжук Мерген сочувственно смотрел на нее, на ее почерневшие, в струпьях ноги, огрубевшие настолько, что уж не нуждались, видно, ни в какой обуви, на грязно-черную, подпоясанную гнилой веревкой одежду, больше схожую с мешковиной, — и опять на ноги ее с загнутыми, темными от грязи ногтями: скорее звериными, нежели человеческими, были эти ноги…

— Сядь, сестра… Кто ты будешь, откуда? Неужто нет у тебя ни родственников, ни родины? Где был дом твой?..

Плечи нищенки вздрогнули, она еще ниже опустила голову. И глуховатый, будто пересохший от жажды голос ее из-под паранджи, помедлив, ответил:

— Дом мой — эта степь, бахши. Постель моя — пески, одеяло — вот это небо над нами, о бахши… Другого не знаю.

— Ты голодна, наверное?

— Голодным среди туркмен не останешься.

— Что привело тебя сюда? Что-то искала ты здесь, сестра?

— Душу, великий мукамчи. Свою потерянную душу…

— Как ты ошибаешься, женщина… не великий я. Только одно я великое знаю — что все мы равны перед жизнью. А душу… Нет, ничего я не смогу тебе сказать, посоветовать. Каждый сам ее теряет, сам и находит. Что ж ты хочешь сейчас, на этом празднике?

— Ничего. Если только позволишь, бахши, я посижу здесь, послушаю тебя…

— Да разве я могу не позволить, сестра?! Я рад тебе, как рад любому слушателю… Садись и слушай.

И зазвенел, запел дутар — и будто раздвинулась тесная кибитка, отдав стены горизонту и купол свой небу; или, может, это весь мир стал огромной кибиткой, домом человеку и всему живому, и под самым его туйнуком небесным потекла, заструилась, как в мареве, песня, музыка…

Ты родился на этой священной земле,

На прекрасной земле, на злосчастной земле.

Низко склонившись над дутаром и покачиваясь, пел мукамчи о всех, пришедших на эту землю, родством жизни самой, ее счастьем и тоской объединенных, — о человеке пел:

И в предутренней мгле неизвестны пути,

Что в грядущие годы придется пройти.

О явившийся в мир! Может быть, это ты

Станешь словом земли, воплощеньем мечты.

До тебя ей пришлось испытать маету,

Век от века копить суету и тщету.

Если б вовремя ты не явился на свет,

Веткам сада пришлось бы плодить пустоцвет.

До тебя было делом привычным ее

В братских распрях кормить в ковылях воронье.

Ты — бальзам наших душ, наша радость, и боль,

И надежда, и вера, и свет, и любовь!

О рожденные в муках под вечной звездой

Средь надежд и печалей пустыни седой, —

Сын, ты ночь на земле помоги превозмочь!

Освети эту землю терпением, дочь!

Так кричи же, младенец, в кромешной ночи,

О любви и надежде народа кричи!

Пел и, подымая голову, видел все разгоравшуюся сквозь темную, как горе, паранджу сияющую двойную звезду — там, где свет глаз скрестился со слезами, преломился в слезах… И эта двойная звезда вела мукамчи, из темных перепутьев души человеческой выводила на простор и сама же была самой лучшей наградой за этот тяжелый и долгий путь…

К ночи ближе, когда праздник продолжался уже на улице селения, нищенка осторожно поднялась и тихо отошла от толпы пирующих. Ее провожали лишь глаза Годжука Мергена. Она шла небыстро и все отдалялась, отдалялась, пока совсем не растворилась в подступающей темноте пустыни. И никто не знал, кто она и куда шла. И никто об этом не спрашивал.

Перебирая палки-оклавы с метками человеческих жизней на них, далеко унесся мыслями старый мукамчи. Из забытья вывел его детский голос с порога;

— Ата, саломалейкум!..

Старик повернул голову ко входу, пригляделся. Мальчик лет семи робко поглядывал на него, не решаясь пройти дальше.

— Валейкумэссалом, сынок! — Он обрадовался, что появилась наконец-то живая душа возле него. Всю жизнь провел он с людьми и не любил даже краткого одиночества — кроме разве что случаев, когда складывался, рождался в душе новый мукам. — Что же ты остановился? Проходи и садись, будь гостем, раз пришел. Гость — это дар судьбы, и не должен он стесняться. — И шутливо добавил: — Пусть хозяин суетится, а не гость…

Мальчик учтиво, как его учили, поклонился и прошел в кибитку, сел перед хозяином.

— Кто же ты будешь, сынок? Что-то не помню я тебя средь ребятни аула.

— Мама сказала, ата, что ты меня вспомнишь…

— А кто же твоя мать, кто отец? Откуда вы?

— Мы приехали вчера только… мы будем теперь в вашем ауле жить. Как твое здоровье, ата? Мама мне сказала… Велела мне спросить, можно ли ей с отцом прийти к тебе сегодня?

— Конечно, сынок. Мой порог никому не заказан. Но кто же вы?

— Мы… мы дехкане. А мама сказала, что ты все вспомнишь, если я скажу… — Мальчик поднял глаза к туйнуку, старательно припоминая. — Если я скажу про несъе-мукам[118]…

— Несъе-мукам?!.. В долг? Кому же это я мог дать песню в долг?.. Ах, вон оно что! А я уж и совсем было забыл про это. Да, был такой Салланчак-мукам, спетый в долг… Так ты, выходит, сын ее?! — Годжук Мерген тихо и счастливо рассмеялся. — Ах, как порадовал ты меня, сынок!.. Ты живешь, мальчик мой, и что мне еще надо?! И у тебя есть братишки, сестренки?

— Да, ата. Целых двое. Но они маленькие еще.

— Целых двое?! — Старый мукамчи сам радовался как ребенок. — Надо же! Да-а, я спел колыбельную над тобой, когда тебя, сынок, еще и в помине не было… Дай мне хотя бы дотронуться до тебя. Какой ты большой, совсем уж джигитом стал…

И поднял свою немощную руку, ладонью коснулся теплых волос немного растерянного, удивленного и почтительно глядящего на него мальчика…