Шел третий год, как они переехали сюда, и в один из дней Айпарча услышала, что на ближнее стойбище кочевников кто-то привез к больному тебибу, искусную женщину-знахарку. Сомнения все еще никак не оставляли Айпарчу, и она решила сходить к ней, благо муж был в своей обычной отлучке. А чтобы не зазорно было идти одной по степи, попросила Гюльджемал быть с нею вместе. Та сразу согласилась, да и какая женщина откажется пожаловаться знахарке на свои недомогания?..

У подруги была новосты вернулся из столицы и заехал к родителям в аул один из нукеров Эсен-хана и рассказал, что видел ее мужа. Сказал, что совсем тот плох, ноги отнялись, но еще попрошайничает, нищенствует на базаре, а носят его какие-то дружки, такие же терьяк-кеши, — видно, в расчете на милостыню… Что домой уж теперь он не вернется, да и не хочет… Гюльджемал, рассказывая, злобно усмехнулась:

— Да и кто ему нужен, что нужно ему, кроме опия?! Будь он проклят и в могиле!.. Наконец-то я хоть от него отмучилась…

— Не надо так, Гюльджемал. Он несчастный человек…

— А я что, счастливая?! Или мой сын счастлив будет, если уже сейчас лишь молчит и смотрит на всех, как последняя забитая собака?! О аллах, прости мне слова мои… но нет уже больше сил терпеть!..

И всю дорогу до стойбища прошли они молча. Гюльджемал первой вошла к знахарке в кибитку и вскоре вернулась, успокоенная:

— Я ей сказала, чтоб она получше посмотрела тебя. Кто знает, может, и присоветует что-нибудь, а то и поможет вам… Иди.

Айпарча, наклонившись, вошла в кибитку, поприветствовала знахарку — и ноги ее вдруг ослабли… Неужто она ошибается? Неужели ж та самая?! Да, это была та самая знахарка, что смотрела ее два с лишним года назад…

Но знахарка не узнала ее — мало ль каких женщин перевидала она за это время. И Айпарча ничего не сказала ей, терпеливо перенося осмотр. Наконец женщина-тебиб устало откинулась на подушки и своим резким, будто у ворона, голосом сказала:

— Никаких детей у тебя и быть никогда не могло. И не будет. Какие дети, когда твоя матка сама с детский кулачок… Да-да, совсем как туршек[113], не больше. И помочь я тебе, женщина-девица, ничем не смогу.

Айпарча онемела. Она ожидала всякого — сомнений, разных предположений, догадок, — но только не этого… Так или иначе, но Годжук все-таки уверил ее, что виною всему тут он сам, и она невольно, с оговорками, но все же поверила в свое здоровье. А теперь… Она мгновенно вспомнила все те недолгие подозрения свои в неискренности знахарки и мужа… неужто обманули ее тогда? Или сейчас она ошиблась, эта женщина?.. Но тон знахарки был столь же уверенный теперь, как неохотный тогда, и так хорошо знала Айпарча своего мужа, что тут же помяла: предупредил он ее — да, уговорил… Попросил не говорить правды — да, он такой, Годжук Мер-ген, и другим быть не может… Но как же теперь быть ей, Айпарче, как взглянуть в глаза ему? В ней сидит, гнездится их несчастье — куда бежать ей от себя?!

— Не плачь, женщина, судьбу этим не умилостивишь…

— Я плачу не о том… не для того, — тихо наконец выдавила из себя Айпарча. — Но три года назад вы обнадежили меня… Вы тогда не говорили о туршеке, енеге[114]…

— Три года назад?

— Да. Муж привозил вас ко мне.

— Я никогда не лгу страдающим, женщина, ибо ложь только увеличивает страдания. И твое чрево было таким всегда, уж поверь мне. Не могло же оно столь сузиться и засохнуть за каких-то три года. Но постой… Как, ты жена Годжука Мергена?!

— Да, енеге.

— Вай, какое несчастье… — Голос женщины дрогнул, глаза потеплели, и она с непривычным, видно, для нее сожалением качнула головой. И положила руку на плечо Айпарчи, — Я только потом узнала, кто возил меня в тот аул, и слышала о Салланчак-мукаме… Он от сердца, этот мукам. И я давно хотела услышать, как поет его сам Годжук Мерген: говорят, совсем не так, как слышанные мной его подражатели… Он тоже врачеватель, твой муж.

Она замолчала надолго и потом сказала:

— Ты прости меня. И своего мужа тоже. Он, видно, хотел как лучше…

Айпарча встала, безмолвно поклонилась и вышла. Большего ей не мог сказать никто, 11

Женщины возвращались домой молча. На первые расспросы подруги Айпарча сказала только одно: знахарка не обещает, что будут дети… Еще никогда Гюльджемал не видела ее такой подавленной, и поэтому даже у нее не хватило смелости узнать что-нибудь еще.

Так дошли они до первых полей аула, свернули на узкую в живом заборе красноватой колючки тропинку и перешли арык с еле слышно журчащей по дну мизерной водой. Гюльджемал наконец нарушила их молчанье:

— Давай-ка присядем, подруга, передохнем. Не тужи, у тебя есть большое дитя — муж твой…

И тут Айпарча, как ни крепилась, упала ей головой на плечо и зарыдала…

Они долго сидели на бережку арыка. Айпарча рассказала ей все, с самого начала, и теперь, опустошенная, с потухшим взглядом, не могла ни слышать, казалось, ни видеть ничего, кроме этого светлого бормотания воды…

— Да, это он… — горько, с какой-то тоской сказала Гюльджемал, ее глаза бесцельно шарили теперь по верхушкам дальних деревьев, где был аул, — Он любит тебя. А я… Не буду, не могу я уже здесь жить! Сил моих не хватает!..

— Ну что ты, Гюльджемал… — Айпарча будто очнулась, стала гладить ее руку. — У тебя есть сын, ты молодая и красивая, как пери… да, как райская дева, когда улыбаешься. Джигиты заглядываются на тебя, не говоря уж о вдовцах. Ты еще найдешь свое счастье, и дети будут у тебя…

— Ты все о своем — «дети»… Когда у Кер-оглы, героя-предка нашего, спросили, что ему хочется больше иметь, коня или наследника, он что пожелал?!

— Коня… Но то ведь мужчина.

— Мужчины больше нашего хотят наследника. Нам нужны дети, а им — наследники… Но аллах дал Годжу-ку больше, чем коня, — он дал ему волшебный дутар! А тебе дал его любовь. А ты все никак не научишься гордиться своим мужем, этими дарами небесными. Только и твердишь свое бабье — «дети, дети»… Если уж на то пошло, то и Кер-оглы не объявил талак[115] своей Агаю-нус-пери, хоть та не рожала ему, а усыновил Овеза, сына Булдура-мясника… что, разве не помнишь?

— Помню, — еле слышно произнесла Айпарча.

Ее поразила и горячность подруги, и эти слова, их горечь и уже ничем не скрываемая зависть: «А она ведь, бедняга, страстно завидует мне, как я раньше не замечала… И завидовать есть чему, она права. Мы не имеем детей, но кто помешает нам быть всегда над колыбелью? Мы будем встречать детей… я научусь, я все выведаю у этой старухи, принявшей на руки не одно поколенье, облегчившей столько материнских мук. Годжук будет доволен мной, я постараюсь… Но как хочется вырастить свой, родной росточек, — о аллах!..»

И тут мысль — почти безумная, запретная — мелькнула у нее… Мысль, как она потом поняла, неисполнимая, невозможная ни для подруги верной ее, ни для мужа, ни тем более для нее самой. Но так горько было ей, в такой растерянности и тревоге металась душа ее, что тогда она показалась Айпарче самой простой и нужной им всем… И вдруг с силой сжала руку Гюльджемал и лихорадочно, бессвязно заговорила, торопясь и путаясь в словах:

— Гюльджемал, родная моя… ты ведь мне подруга, да?! Ты согласишься, я знаю… ты должна согласиться! Ты ведь подаришь нам… подаришь нам с Годжуком маленького? Я согласна, будь гуни[116], будь вместе с нами… но подари! Ты права, я баба, я совсем истосковалась, но ты ведь не откажешь мне? Ты только согласись!..

Гюльджемал, широко раскрыв глаза, смотрела на нее; а потом выдернула руку, резко встала и, глядя уже с ненавистью, попыталась сказать что-то, но не смогла… И быстро пошла, почти побежала к аулу.

«Что ж я наделала!.. Что наговорила ей… как будто с ума сошла. Что-то совсем я запуталась, ничего не могу понять. Я ведь оскорбила ее, жестоко обидела. Да-да, оскорбила… будто кость собаке бросила, а разве я не видела, как почитает она Годжука… Почитает? Нет, безумная женщина, нет, здесь не одно только почтение… Но что ж мне теперь делать? Надо попросить у нее прощения, она поймет и простит, я знаю. Какая же я все-таки баба…»