У знаменитого Попушгума было пустынно, все трактористы давно разъехались по делянкам. Ягмур быстро завел свой послушный теперь «Т-40» и покатил проселком к своему месту работы. Издалека заметил и узнал трактор Сахита, подождал, пока он закончит переход и выедет к дороге.

— День добрый, Сахит! Слушай, Медет-ага велел передать, чтобы ты срочно готовился, завтра в шесть утра выезжаешь на соревнование. Бросай давай борозду, собирайся… Чего молчишь?

— А что мне говорить… Пусть другие едут, кто очень уж хочет. Кто готов на все, лишь бы… Никуда я не поеду.

— Брось ерунду говорить, собирайся! Времени у тебя не так уж много, Сахит, нечего тебе…

— А я тебе сказал, что не поеду. Сам поезжай, раз такой… торопливый. Поезжай, показывай усердие.

— Я сразу отказался, Сахит, ты ошибаешься.

— Правильно говоришь, ошибаюсь. Я только теперь понял, что ошибался на твой счет.

И он, не глядя на Ягмура, залез в кабину, с каменным лицом включил скорость.

— Ты ошибаешься, Сахит, — повторил Ягмур, словно у него не стало вдруг больше никаких слов, и отступил, сделал шаг назад, потому что резко сорвавшийся с места трактор едва не задел его.

Отступая, Ягмур чуть было не упал, но успел все-таки удержаться на ногах и молча выпрямился, невольно отмахнул пыль от лица, глядя вслед уезжающему другу — бывшему.

В то же утро после обычной пятиминутки директор районного универмага, совсем еще щенок, попросил задержаться у себя заместителя; и, начав с «Чакан-ага», закончил разговор словами, которые ничего общего с почтительным «ага» не имели. У этого молодого, не научившегося еще быть разумно вежливым, по лицу было видно, какое слово катается в его голове, хотя говорил он больше о нарушениях правил торговли и несколько таинственном растворении в воздухе партии импортных демисезонных полусапожек… Привычная безошибочная интуиция подсказала Чакану, что это слово было самым вульгарным и в приложении к нему, Чакану Атаеву, невыносимо пошлым — «жулик»… Ждать, тянуть было теперь уже нельзя. Надо действовать, иначе настанет такое время, когда ключик окажется попросту ненужным, бессильным открыть что-либо…

С такими вот неспокойными мыслями ожидал он обеденный перерыв, на который была назначена встреча их с Атаевым в районной столовке, ресторанчике по вечерам, в отдельном кабинете.

— Вот что, Ахмед, — сказал он без всяких вступлений своему медлительному приятелю, — хватит нам ходить вокруг да около, пора трясти нам это деревце… В переспелых плодах тоже мало толку.

— Ну, и что ты предлагаешь?

— Надо ехать в Ашхабад, дорогой, с ним, с племянничком! Отпуска он еще не брал, этот еген, почему бы нам не достать ему путевку в какой-нибудь дом отдыха около благословенной туркменской столицы?.. Бесплатную, понимаешь, от бесплатной никакой деревенский дурак не откажется… Им кажется, что если бесплатное, то это уж сам аллах брать велит! Горчицу им бесплатную поставь — плакать будут, но сожрут всю!.. Как ты на это смотришь?

— Положительно. Но все же надо узнать, как он сам на это посмотрит…

— Ну, это само собой; потихоньку, между прочим надо это узнать. А потом неожиданно бух ему на голову «бесплатное»… никакой, повторяю, сельский не устоит.

— Все-таки осторожно надо, — сказал, раздумывая, Атаев. — Это хорошо мы в последний раз сделали, что о дяде не упоминали… Уж больно глазастая эта его Бостан, не нравится она мне. Все будто подглядывает, надо с ней добродушней, сердечнее… Нет ничего хуже, когда женщина в дело вмешивается. Эксперимент должен быть чистым. Слушай, тут вот еще какой интересный момент…

— Ну-ка, ну-ка…

— Ты понимаешь, отказался он от соревнований, час назад сообщили оттуда. Столько сил я затратил, и все насмарку… Упрямый, шайтан, ну, ладно. Дело в другом. Звонил я в правление, данные его узнавал. Ты понимаешь, у него послезавтра, оказывается, день рождения… Тридцать девять дураку стукнет.

— Ого, это уже кое-что!..

— Но, Чакан, никаких торжеств устраивать не будем. Бостан эта там, люди, то-се… не надо. Просто подарим ему что-нибудь такое, скажем, что приехать не можем, заняты по горло. А затем путевку эту сунем, идет?

— Идет! А потом поедем. Дня за два так до срока.

— А потом поедем, хотя… Да, ехать надо, пора. Тянуть больше нечего, мне уже самому вся эта петрушка надоела. Только надо бы все же конкретнее узнать, где этот дядя его там работает, а, Чакан?

— Ничего, Ахмед… все узнается! Главное, что он там работает, и не каким-нибудь там… Нам бы только зацепиться!

— Нет, узнать надо. Я вот что… я попытаюсь позвонить туда приятелю одному, имя-то дяди мы знаем. Иначе опасно.

— Опасно, если плод переспеет, сгниет! Важен конечный результат! — Чакан вытер бумажной салфеткой рот, отваливаясь от еды, ложкой легонько стукнул по опустевшей тарелке, вызвав приятный звон. — Звони, конечно, но… Если нам удастся всего лишь раз усадить этого дядю за такую вот тарелку, а наши чтоб рядом были, дело будет сделано, друг… Иначе никто за нас и медной монеты не даст, постесняется…

К обеду на своей новой личной машине подкатил к делянке Ягмур-егена бригадир, вылез, привычно помахал ему фуражкой — закругляйся, мол, передохнуть пора…

— Еле, понимаешь, уговорили Сахита, чтоб ехал… Наслушаются бабьих сплетен, а потом к ним и на козе не подъедешь. Тридцать лет парню, а своим умом все еще не научился жить, все ему надо растолковать, за ручку подвести… Здравствуй, Ягмур-еген!

— Салям алейкум, Иламан!

— Слушай, еген, кто эти все слухи распускает? Вчера мне моя такого наговорила… Совесть имей, говорю, вы что, женщины, с ума сошли?! Раскричалась так, что я в сад ушел ночевать, подальше от этого шайтана в юбке… Сегодня завтрака еле допросился, рвет и мечет. Рассказывает такое, сам шайтан этого не придумает: будто бы ты хочешь…

— Знаю, Иламан-джан, спасибо тебе. Хорошо, хоть ты в эту дребедень не веришь. Дошли уже до того, что я Арапа-ага хочу… ты понимаешь?!

— Слышал, еген-джан, уже и это слышал. Плюнь! Они сейчас, как овцы в вертячке, ничего не понимают. Мы, мужчины, должны быть…

— А что с Сахитом?

— Уговорили… Битый час с Медетом-ага старались. Оскорбился: если вы так, мол, с людьми будете обращаться… Так и остался при своем, гордый, понимаешь. Ты куда на обед, домой? А я нет, лучше в столовку заскочу — ну ее к шуту, подругу жизни моей…

— В какую еще столовку, поехали ко мне! Поехали, нечего тебе где-то там… А машину где-нибудь в стороне поставишь, чтобы твоя не заметила. Ну и времена пошли!..

Дивно все как-то складывалось у Ягмура, шиворот-навыворот… Началось с ругани, повернулось неожиданно самой лестной и высокой дружбой, было отчего радоваться и гордиться, а вот теперь вдруг какой-то третьей личиной повернулось, каким-то позором необъяснимым, непредвиденным… Сплетни, конечно, они сплетни и есть, но ведь и зря, без причины тоже ничего не бывает. Даже выдумывая сплетни, убедился уже Ягмур, люди что-то чуют, хоть самая малая порой, а причина сплетничать у них тоже имеется, дыма без огня не бывает. Наверное, и тут почуяли что-то… Да и на самом деле, подумал он, словно со стороны глянул на себя, слишком уж легкая какая-то эта дружба, слишком быстрая, щедрая не в меру… Будто пересластили. Почему так, что они в нем такого нашли, как Медет-ага выразился?.. Слова заместителя перекатывались у него теперь в голове, точь-в-точь как камушек, попавший в ботинок, все время напоминали о себе, покоя не давали… А Бостан? Свою жену он еще тогда за разумность ценил, когда в девушках она ходила, и тем более теперь. Не-ет, слишком уж зря люди не начнут…

Он теперь припомнил все, что у него с ними было, всякие там малозаметные, как в дамских часиках, детальки, всю историю эту, скопом и по частям, и смутное такое беспокойство накатывало на него — раздумье, подобное тому, какое он слышал от соседа-студента: «Стоп, себе думаю, а не дурак ли я?!» И он начинал было думать так, выискивать всякое, подозрительное, и опять его что-то останавливало… Добро останавливало, которое ему сделали эти люди. Много добра, но почему?.. А почему бы им этого добра не делать, опять думал он, что им, нельзя, что ли? Отчего это не поверить ему в их добро?.. Совсем запутался Ягмур.