— Давно ли?

— Меньше года, хан-ага.

Ходжам Шукур изобразил на своем лице гнев и даже заскрипел зубами.

— Меньше года? Меньше года, говоришь, не могла потерпеть? Да такую и собакам кинуть мало!..

У молодого человека покраснело лицо. Он переложил плеть из одной руки в другую и сделал нетерпеливое движение.

— Хан-ага, если можно…

— Можно, юноша, говори…

Молодой человек решительно направился к женщине и остановился возле нее.

— Скажи, ты виновата, или все это одни сплетни?

Женщина молчала.

— Скажи правду: если ты не виновата, я не дам тебе умереть. Говори!..

Тач-гок и Каушут, стоявшие в стороне, уже поняли, в чем дело, и их взгляды были устремлены теперь на Ходжам Шукур-хана.

Его авторитет в народе за последнее время сильно упал. Те, кто хоть немного уважал себя, перестали приходить к нему за советом. Хану надо было теперь самому заботиться о своей репутации. А он знал, что поднять ее может только толпа. И поэтому, как только распространился слух, что енге этого юноши переступила закон шариата, хан решил использовать возбуждение народа в своих целях. Он должен был предугадать мнение толпы и согласно с нею произвести свой суд, не заботясь о том, будет он справедлив или нет.

— Если ты не виновата, я спасу тебя. Говори же! Правда это? Говори!

Вопрос был повторен второй и третий раз, но женщина не отвечала.

Ходжам Шукур приподнялся на стременах:

— Юноша, она не может сказать «нет». Если она обманет нас, то аллаха ей не удастся обмануть. Что, у него нет глаз и ушей, чтобы видеть и знать все?!

— Собака, такого честного парня опорочила! — послышалось из толпы.

Молодой человек на минуту растерялся, видимо не зная, что делать. И вдруг поднял плеть и изо всей силы ударил женщину по голове. От его удара женщина повалилась на землю, но и тогда не издала ни звука и не открыла лица.

— Зачем же мучить перед смертью? — пожалел чей-то голос.

Молодой человек, уже собравшийся было уйти, словно в ответ на эти слова сделал шаг вперед и с размаху ударил несчастную сапогом и после этого скрылся в толпе.

Ходжам Шукур еще раз оглядел притихших аульчан.

— Люди! Когда мусульмане забывают, что они мусульмане, все родные и соплеменники становятся для них чужими. Эта женщина предалась соблазну и нарушила мусульманский обычай. Воля аллаха, она пойдет в ад…

Хан сделал знак рукой, и от толпы отделились два рослых человека и подошли к нему. Под мышкой у одного из них был чувал[9] с завязками.

— Аллах простит вас, — сказал хан, не глядя на них, и повернул свою кобылу мордой к реке.

— За таких жен нечего прощать, — заявил кто-то уверенно. — Наоборот, вы заслужите себе рай.

Двое подошли к женщине. Первый легко подхватил ее на руки, второй сразу же стал натягивать на нее чувал. Женщина пронзительно закричала. Сперва крик ее был громким и резким, а потом, когда чувал завязали, сделался сразу глухим, словно доносился из-за войлочных стен кибитки.

Когда чувал понесли к реке, толпа снова заволновалась. Отчетливо послышались голоса тех, кто стоял поближе:

— Что вы делаете! Пожалели бы человека!

— Нечего таких жалеть. Пусть знает, собака!

— Таких только в воду бросать!

На берегу двое мужчин перехватили чувал так, чтобы удобней было держать, раскачали и бросили в реку. На лету чувал забился, но эти движения уже воспринимались как агония обреченного на смерть тела. Через секунду чувал с сильным всплеском упал в воду и исчез в ней, а поднятую волну течением отнесло в сторону.

— Ты понял, чем он хочет взять? — сказал Каушут, кивнув на хана.

— Еще бы! Но боюсь, таким путем он многого не добьется. Зло никому еще не приносило доброго имени.

Каушут согласно кивнул головой.

Всадники продолжали путь.

С самой границы иранская земля показалась двум всадникам пустыней, в которой не могли обитать ни люди, ни звери. Но как только они вступили на окраину аула Апбас-хана, откуда-то, словно из-под земли, вырос здоровый белый кобель и преградил им путь. Хоть и боялся вцепиться в ноги или в хвосты лошадей, лаял без передышки, злобно раскрывая красную пасть.

— Ну и собаки у них, видно, как сами! — сердито сказал Тач-гок.

На громкий лай из крайнего дома вышли два человека. Вначале они смотрели спокойно. Но признав во всадниках чужеземцев, насторожились и через минуту скрылись в доме. А когда появились снова, в их руках уже были ружья. Всадники видели, как они повернулись в сторону аула и стали что-то выкрикивать.

Из всех слов Тач-гок и Каушут смогли разобрать только два: «туркмен» и «теке»[10]. И без переводчика было ясно, что два гаджара[11] были настроены отнюдь не дружелюбно.

Белый кобель затих и исчез так же неожиданно, как и появился. Всадники тронулись дальше.

А тем временем весь аул Апбас-хана был уже поднят на ноги. Со всех сторон сбегались люди, кто с чем, с палками, ружьями, ножами… Когда Каушут и Тач-гок остановились перед крайним жилищем, впереди уже стояли полукольцом человек сто вооруженных людей.

Каушут соскочил с коня и, не выказывая волнения, оглядел толпу. Взгляд его остановился на усатом персе, который на вид был постарше всех остальных. Каушут сделал несколько шагов в его сторону и остановился.

— Саламалейкум! — поздоровался он почтительно.

Усатый перс уперся прикладом ружья в землю.

— Валейкум эссалам, туркмен.

Каушут попытался вспомнить знакомые ему персидские слова, чтобы объясниться с усатым.

— Мы пришли… Мы — не воевать… Апбас-хан муше-реф. Апбас-хан мерам…[12].

Перс медленно повернул голову и крикнул поверх плеча:

— Мухамед!

Из толпы вышел очень смуглый человек, который и был, вероятно, Мухамедом. Усатый перс что-то сказал ему по-своему, после чего Мухамед повернулся к Каушу-ту и обратился к нему на не очень чистом, но понятном туркменском языке:

— Гость-ага, слушаем вас!

Это «гость-ага» в сочетании с вооруженной толпой так рассмешило Тач-гока, что он не удержался от улыбки, но вовремя прикрыл губы рукой.

Каушут же с невозмутимым лидом продолжал переговоры.

— Мы послы. Мы пришли без людей и оружия, чтобы только поговорить с вашим ханом, потому что слышали, что у вас в ауле девять наших пленников. Мы просим вас провести меня и моего спутника в дом Апбас-хана.

Переводчик объяснил все это усатому персу, и тот дал приказ людям расходиться. Толпа стала медленно рассеиваться. Но некоторые, даже отойдя к своим домам, все продолжали оглядываться на чужеземцев, словно стараясь получше запомнить их лица.

Мухамед и усатый перс повели гостей к Апбас-хану. Всю дорогу их провожали любопытные взгляды иранцев.

Дом Апбас-хана находился в самом центре аула. Каушут и сопровождавшие его вошли во двор, огороженный глинобитным забором. Хозяин дома лежал под навесом и играл в шахматы с каким-то стариком.

Апбас-хан хоть и слыхал уже о прибытии гостей, но был поглощен шахматами настолько, что никак не отозвался на эту новость. И даже когда чужестранцы появились у его двора, он только кивнул: «Введите!» — и снова уставился на фигуры.

Каушут и Тач-гок привязали своих коней, подошли к хану и почтительно поприветствовали его. Хан молча пожал им руки, а взгляд его так и не оторвался от доски. Друзья присели на край ковра и на всякий случай помолились аллаху.

Хан, видя, что противник все еще намеревается сопротивляться, угрожающе кашлянул. Противник подумал немного и, вздохнув, признал себя побежденным. Лицо хана довольно засветилось, он уперся обеими руками в палас, слегка отодвинулся назад и словно тут только заметил двух незнакомцев, сидевших напротив него. Хан перевел удивленный взгляд на усатого перса, и тот поспешно рассказал ему о цели визита гостей.