— Ну, какой… обычной. В шесть он уже дома всегда, отработал — и на покой. Хорошая у них жизнь.

— То есть как это… на какой такой покой? — Чакан растерянно оглянулся на Атаева. — Не пойму, что ты говоришь, еген…

— Да что тут понимать, друзья: отработал — и отдыхай. Он меня давно на стеклозавод звал, но я не хочу, не согласен. Я дехканин, мне живая земля нужна, а не какие-то там стеклышки, железки. Нет, не хочу.

— Послушай, какой стеклозавод?..

— О аллах, да обычный, их стеклозавод… Дядя говорит: посмотришь, поучишься, в помощники потом к себе возьму… Не успеешь, мол, оглянуться, как сам тоже мастером станешь, года так через три-четыре…

— Что значит «тоже»? — багровея и не подымая глаз, спросил Атаев. Он как сидел, скрестив ноги, так и остался, только почему-то плечи его все больше опускались, сутулились. — Он что, тоже…

— Ну. Мастер он. Большой специалист. Шишка, понимаешь, на заводе.

— А… а шофер этот?

— Какой шофер?

— Ну, тот… вез который нас?

— А-а, Нуры-джан… Да это сосед дяди по квартире, какого-то начальника возит. А что?

Но ему никто не ответил. Чакан резким движением толкнул вдруг бутылку, она упала, торопливо забулькала, освобождаясь, сухая на пригорке земля и трава быстро впитывали в себя коньяк. Интересно, вдруг почему-то подумал Ахмед Атаев, глядя на бутылку, а трава пьянеет?

А Чакан между тем поднялся, постоял так, морща лоб и все лицо свое одутловатое, словно пытаясь что-то вспомнить, понять… И потом сказал, обращаясь непосредственно к товарищу Атаеву:

— Ты ишак, понял? Ба-альшой дохлый ишак…

— Поедем, — пробормотал тот. — Хватит, ехать надо.

— Нет, ты должен понять, кто ты такой… Знаешь, кто это такой? — обернулся Чакан своим серым в отличие от приятеля лицом к не понимающему ничего Ягмуру. — Это ишак, каких свет не видывал. Дурак проклятый. Скотина. Недоносок мамин. В утробе, понимаешь, недоразвитый…

— Да вы что, друзья… — попытался было прервать Ягмур его спокойные вроде бы перечисления.

— И ты молчи, дурак! — с тем же спокойствием оборвал его Чакан Атаев. Повертел в руках пластмассовый стаканчик, осмотрел и швырнул его в завозившегося, пытавшегося подняться начальника. — И я дурак… ну, ладно.

— Нечего тут… — говорил, суетливо и долго отряхиваясь, Атаев, руки его дрожали. — Перестань, не позорься… Поехали. Поехали, говорю тебе…

— Куда, в Аш-ха-бад?! — захохотал вдруг Чакан, а глаза его были все ледяные. — К дяде высокому, в министерский кабинет?! На персональной его машине с государственным номером кататься, да?! Идиот… А на стеклозавод, где вот эту, — он наподдал бутылку, та кубарем Полетела в кювет, — вот эти бутылки делают, не хочешь?! Племянничка нашел!

— Перестань!..

— Не перестану, дорогой ишак! Сколько мысли, сколько энергии положил… увивались вокруг этого, ублажали… какие планы, ай-я-яй!..

Ягмур стоял, смотрел на все это, молчал, а потом повернулся и пошел к своему трактору. Залез в кабину, включил скорость, трактор работал спокойно, надежно. В боковое стекло он видел, как они пошли, заместитель директора универмага впереди, шагая энергично и торопливо, а сзади тащился за ним Атаев…

У первого же арыка он остановился, достал сверток, повертел в руках и, так и не зная, что же в нем, выбросил. Желтая торопливая вода подхватила его, понесла, крутя, словно показывая всем, хвалясь подарком, и поглотила, спрятала в себе.

Есть в ауле Годжук дутар, который ничем вроде бы не отличается от многих других, сделанных сравнительно недавно или через бережные руки потомства дошедших из былого до наших дней, — разве тем лишь, может, что больше иных закостенел он и потемнел от времени, стал сухим совсем и легким. И еще тем, что, в отличие от своих собратьев, не остался он безымянным, но имя носил стародавнего своего хозяина, потому только, верно, сохранившееся, не потонувшее в зыбучих песках времен, что откликнулось оно и в названии самого аула; и связь эта человека, о котором уже мало кто чего помнил, его простого дутара а разросшегося ныне предгорного селения хоть и потускнела, глуше стала, но все жила и жила в людской памяти, не терялась, и была, видно, в этом какая-то большая справедливость и благодарность, новым поколениям уже невнятная, лишь перенимаемая как святая обязанность от отца сыном, от матери дочерью.

Но еще тем он известен был за пределами здешней степной округи, что принадлежал не какому-то отдельному лицу, но всему аулу, кочуя из кибитки в кибитку, из дома в дом, занимая в каждом самое почетное место. И право начать торжество по случаю любой в селении свадьбы или в честь рождения нового человека предоставлялось только ему. И исполнялась на нем только одна и та же всегда старинная мелодия — «мукам», после чего бережно надевался на него чехол из грубоватого домотканого блестящего шелка, и другие уже дутары продолжали вести празднество, а он снова занимал свое избранное в жилище место.

Еще помнили стариков, теперь ушедших к предкам, которые насчитали, собравшись как-то вместе, не менее шести долгих гарынов с тех пор, когда простое тутовое дерево превратилось в этот столь уважаемый всеми дутар. Тридцать шесть долгих лет длится гарын, и выходило, что этому инструменту с поблекшим, стертым пальцами перламутром,„которым покрыт был гриф, более двух веков. Глухой тишиной безвременья простояли, в саксаульниках свистели ветра и пески текучие пропели, конским внезапным топотом отгрохотали два столетия, несчетно сменилось бед и радостей людских, лицо земли сменилось — а дутар жил и пел…

Да, то был особенный, признавали все, дутар; и когда исполнялась на нем даже какая-нибудь привычная, ничем не примечательная мелодия (что бывало очень редко), всем начинало казаться, что звучит она уже как-то по-иному, выше и чище, что какой-то простор открывается в ней, глубина, до сих пор не изведанная, будто первозданная ей возвращалась теперь свежесть и чистота. Самым опытным дутаристам вручали всегда этот инструмент; и не так уж редко бывало порой, что очередной какой-нибудь знаток-мукамчи[108], клоня голову над рокочущим, тоскою времен стонущим дутаром, вдруг с удивлением обнаруживал, понимал про себя, что ничего такого уж особенного в его звучании нет, — инструмент, каких много… Но говорил, значительно кивая, всем: да, сам Ба-ба-Гамбар, покровитель музыки, благословил когда-то, видно, тутовое это дерево — необыкновенный дутар!..

О тутовник родной земли, сколь же глубоки, всепро-низывающи твои корни, сколь проста и высока твоя судьба, сколь неизвестна!..

В соседней кибитке рождался ребенок. Новый человек рождался с трудом, но еще труднее было его рожать. Старому Годжуку Мергену хотелось, чтобы труд рождения на земле повторялся как можно чаще.

Не выдерживая боли родовых схваток, женщина, стиснув зубы, глухо стонала, тоненько вскрикивала там иногда. Все это слышал он, лишь старенькую под собой кошму отворотив и прижав ухо к земле, — родная земля, словно натянутая струна дутара, соединяла, сокращала все расстояния, между двумя этими кибитками тоже. И лежащий на смертном одре старик знал каждый звук ее, каждое трепетанье, пусть едва уловимое, вздох неслышный каждый, — и, кажется, успел узнать, как тронуть надо или ударить по этой струне, чтобы необходимый вызвать и услышать звук, чтобы понять, что хочет сказать земля. Кажется, что успел… но успел ли?! Во всех туркменских краях известный мукамчи Годжук Мертен всегда сомневался в этом — и всего сильнее сомневался теперь, потому что одну только истину познал он: человек мал и конечен, а музыка мира необъятна. И одно только понять хотел сейчас, напоследок: так ли уж мал человек и бессилен и что значит эта стоящая у его изголовья смерть?..