— Кто за собственную голову не возьмет одной вражеской головы — тот не человек!

Дерзость пленника не знала предела, словами с ним, видно, не справиться, и принц, затая досаду, махнул рукой: мол, делайте с ним что хотите, сам же к шатру пошел. Разговор утомил его и даже небольшой подъем к белоснежному шатру раздражал. Следуя мимо Кара-сертипа, принц нагнулся к его уху и, улыбаясь, сказал страшные слова: «А тебя за все это надо бы к лошадям привязать и…» — не докончил, лишь яростно взмахнул руками, воздух разрывая красным атласом, словно кровью плеснул в лицо дрожащему от страха генералу. И, не оглядываясь, зашагал к шатру.

На этот раз пронесло, но при мысли о столь страшной казни язык у Кара-сертипа на какое-то время отнялся, ноги к земле приросли, а в глазах туман стоял, похожий на красный атлас. Но вот туман рассеялся. Кара-сертип с трудом как бы стал узнавать все вокруг. И тут увидел он виновника всего этого неслыханного ужаса. Тот спокойно стоял перед ним и как бы даже усмехался, словно бы слышал все, что с ласковой улыбкой пообещал принц своему генералу: «Ну, так прежде же я тебя самого протащу, привязав к лошадям!» И Кара-сертип закричал страшным голосом, чтобы крепкие тащили веревки, что-бы коней вели поскорее. Да коней чтоб посильнее! Сам в нетерпении бросился пленника к тем коням могучим привязывать. Потом опомнился — все ж генерал он, веревки побросал, ругался, плетью командовал, слуг торопил.

И вот за ноги привязали бедного Келхан Кепеле между двух коней и разом ударили плетьми, рванулись сильные кони в разные стороны, и у Блоквила волосы встали на голове, разум у него помутился от страшного зрелища человеческой жестокости и человеческого мужества, а ноги держать отказались, и рухнул француз на каменистую, прожженную безжалостным солнцем чужую землю.

Дня через три после этого Кара-сертип захватил в плен шестерых туркмен. Убивать их ему не было смысла. Ведь, по самым скромным его подсчетам, около двухсот персов теперь находилось в плену у туркмен. И Кара-сертип надеялся эту шестерку обменять на своих людей.

Пленников не били, даже не ругали, но лучше бы их убили сразу. Кара-сертип придумал свой собственный «королевский спектакль». По его приказу всем шестерым обрили головы, бороды и усы. Брили тупой бритвой, и что вытерпели эти несчастные, одному аллаху известно. После этого, связав их всех одной веревкой, посадили на высоком берегу Мургаба, на самом солнцепеке. На солончаке, чтоб посильнее припекало!

Блоквил, кроме несчастной семьи чабана, еще не видел вблизи туркмен. Среди воинов была поговорка: «Если тебе встретится туркмен и злой дракон — убей сперва туркмена!» В Тегеране он слышал сам, как персидские матери пугали детей: «Спи, а то туркмен придет!» Людьми неполноценными во всех отношениях многие считали туркмен, людьми второго сорта.

Блоквил решил разглядеть их получше. Он пошел к Мургабу и увидел страшную картину. Трудно было поверить, чтоб человек так мог истязать человека. Солнце палило нещадно, бритые головы уже не кровоточили, покрылись кусками засохшей крови, по ранам ползали большие мухи. Спрятаться несчастным людям было некуда, они и пошевелиться-то могли с трудом — так крепко их связали. Воздух вокруг дрожал от нестерпимого зноя. Даже через солнцезащитный шлем Блоквил чувствовал, как жгло солнце. У него над бровями скапливались капельки пота, вены вздулись на висках, он слышал, как в них пульсировала кровь. Что же говорить об этих несчастных, которых он жадно разглядывал?!

Сначала все они, одинаково выбритые, казались неразличимо похожими. Приглядевшись же, он увидел, что один из них уже пожилой человек, четверо среднего возраста, а один совсем юноша, с чистым лбом и доверчивыми глазами. Обнаженные до пояса люди уже давно сидели под немилосердно палящим солнцем, но ни капли пота не выступило на их телах: все было выжжено смертоносными лучами, и жажда все сильнее донимала их. Спекшиеся губы шевелились, просили воды, глаза напряженно пожирали полноводные струи Мургаба, который плескался в десяти шагах.

Это были стойкие люди. Но вертикальные лучи все-прожигающими иглами вонзались в голые черепа, и до того, как помутится рассудок, было уже недалеко. Это ясно понимал Блоквил. Он сунул руку в карман и нащупал нож. Перерезать веревки было минутным делом, а дальше им только переплыть Мургаб, и они у своих.

Но два нукера маячили неподалеку, и Блоквил сдержал свой порыв, стал думать: «Конечно, я мог бы их освободить, хотя и сильно рискую. Я обещал не вмешиваться ни во что, и это официально записано в бумаге. И все же, постаравшись, я смог бы их освободить. Ведь матушка мне часто говорила: «Всегда помоги несчастному — это зачтется!» И я освободил бы их, но кто поручится, что завтра, напав на нас, один из них не снимет, глазом не моргнув, голову мою с плеч!» Пока он так раздумывал, два нукера подтащили к несчастным истерзанный труп мужественного Келхан Кепеле. Юноша-туркмен, лишь глянув, сильно побледнел и закрыл глаза. Блоквил заорал:

— Остановитесь, что вы делаете! Уберите, уберите это отсюда!

— Не имеем права, — несколько опешившие от крика воины отвечали Блоквилу, — Кара-сертип приказал — так будет с каждым туркменом!

Неужто с каждым?! Но за что? За что должны так страдать эти люди?! Стойкость их все больше поражала француза. «Какие это гордые, красивые люди! Особенно юноша, — подумал он. — Какие умные глаза у старика, как он подбадривает своих товарищей: отпускает шуточки, и те улыбаются, позабыв на минуту о страшных страданиях». Старик начал наизусть читать какие-то возвышенные стихи. «А говорили: какие темные эти туркмены!» Старик читал стихи, а остальные внимали с почтением и грустью. А солнце так жгло, что у Блоквила в глазах уже плясали миражи: шестерка связанных полуобнаженных, обгоревших людей порой уже казалась связкой сваренных в кипятке красных раков. Но это же были живые люди. Блоквил решительно направился к Кара-сертипу.

Но уже было время послеобеденного намаза, и теперь во всем войске не было человека, который не встал бы на намазлык. Блоквил знал, что послеобеденный намаз продлится долго, и повернул обратно к пленникам. Опасаться было некого. Но он торопился, боясь, что опоздает и будет поздно. К счастью, все шестеро были живы. Старик туркмен, едва открывая опаленный рот, пел какую-то мужественную песню, в такт песни покачивались его товарищи, связанные одной веревкой. Их лица, несмотря на невероятные страдания, были сосредоточены и ясно выражали, что лучше они умрут в жестоких мучениях, чем пойдут на поклон к врагу.

Блоквил быстро перерезал веревку, и совершенно обессиленные туркмены ползком, извиваясь, полезли к реке. Блоквил вернулся в свою палатку, лег на койку, словно ничего не произошло. Сердце так билось, словно вот-вот выскочит. А намаз еще продолжался.

Принц Хамза-Мирза, по-прежнему не предпринимая военных действий, развлекался скачками, охотой на фазанов, вечерами при свете костров устраивались состязания борцов. Когда же затихал лагерь и наступала ночь, из черных песков ползли босоногие туркмены. Вязали персов сонных, утаскивали в пески, а тех, кто не вовремя проснулся, резали, как овец. За два месяца около тысячи человек потеряли персы, но что такое тысяча из сорока! Войско по-прежнему было огромным, и принц ждал, когда туркмены сдадутся сами. Разобщенные племена туркмен, даже самые крупные, не могли собрать более двух-трех тысяч воинов. Где ж им было тягаться с сорокатысячной армией! Тактика персов была проста — истреблять племена поодиночке, одновременно натравливая их одно на другое. Принц Хамза-Мирза ждал своего часа.

Но в начале сентября в старую крепость на правом берегу Мургаба, где укрепился Каушут-хан, стали съезжаться командующие отдельными племенами: теке, сарыков, салоров.

Решено было покончить с собственной враждой, по крайней мере до тех пор, пока на туркменской земле будет хоть один перс. Общими силами укрепили старую крепость, мало того — выстроили повыше на берегу новые укрепления, с таким расчетом, чтобы вражеские пушки не смогли достать.