— Ха! Переговоры! Переговоры с туркменами! Дипломатия! — презрительно скривил губы Кара-сертип. — Бей, жги, уничтожай — вот лучшая дипломатия! И Мары будет на коленях. Ты еще, француз, не знаешь туркмен — это ж темные, трусливые людишки, да если бы мне дали всего две желтые бомбы и тысячу, да нет, пятьсот всего солдат, я бы и с ними стер Мары с лица земли, да я бы…

Тут из кибитки донесся крик, мало похожий на человеческий, и генерал на полуслове оборвал себя. Губы его расплылись в улыбке, глаза стали маслеными, он всей душой был там, в кибитке, с принцем заодно, заодно с насильниками-телохранителями. Это так явственно было написано на его лице, что небезопасное желание дразнить и дальше генерала и тем хоть как-то наказать его за соучастие — пусть лишь в душе — в страшном преступлении— это желание усилилось в Блоквиле, стало почти нестерпимым. Он жестко произнес;

— А как же несколько лет тому назад эти темные, трусливые туркмены разбили огромное хивинское войско? А за год до этого у Кара-Кала разбили самих персов, а? Неужели господин генерал забыл об этом?

Кара-сертип не знал, что ответить, он стал оглядываться по сторонам, словно там искал ответа, и, увидев мальчика с ножницами в руках, грозно крикнул: «Эй, как тебя зовут?»

— Иламан.

Кара-сертип хитро взглянул на француза и многозначительно, как будто в этом и скрыт был ответ на коварный вопрос, произнес с расстановкой;

— Оказывается, этого маленького туркмена зовут просто — Иламан.

Французу осталось лишь с легкой улыбкою пожать плечами. А когда они вернулись, из кибитки уже выходили запыхавшиеся, раскрасневшиеся, но весьма довольные собою и вообще окружающею жизнью принц и его верные телохранители. Принц, встретившись глазами с французом, не опустил своих, лишь прищурил надменно:

— Господин, как нравится тебе воздух Туркмении и вообще…

— Хороший воздух, — сдержанно отвечал Блоквил, — если б еще вода, то это был бы рай на земле.

— Поэтому мы и ждем от тебя, Гулибеф де Блоквил, подробнейшей карты всех здешних колодцев, арыков, источников воды, здесь родит не земля, а вода! Тебе обещано за это солидное вознаграждение, и я думаю…

— Если позволите, я отвяжу этих… несчастных.

— Освободи, освободи, — усмехнулся принц и, похлестывая слегка плетью по голенищу сапога, вразвалочку направился к отаре жирных овец, которую уже начали делить.

Быстро темнело, и Блоквил, зайдя в кибитку, не сразу разглядел людей. Бесформенной, изломанной грудой белело поруганное тело несчастной Огульджерен. Француз разыскал лохмотья платья и немного прикрыл наготу. Потом подошел к старику и перерезал веревки. Старый чабан закачался и, чтоб не упасть, схватился за решетку тярима. Француз хотел помочь, но старик с ненавистью выдернул руку и прохрипел проклятье.

— Я не виноват… — пробормотал Блоквил, направляясь к Мамеду.

Перерезая веревку, чувствовал тяжесть на сердце, ибо перед ним было не лицо, а черная маска. Но Блоквил никак не мог и предположить, что же произойдет дальше, а стоило лишь освободить человека от пут, как стал он падать, и Блоквил не успел удержать. Когда же нагнулся, пощупал пульс, все стало ясно — сердце не выдержало позора.

Блоквил, выйдя из кибитки, огляделся. Над Хорасанским хребтом зажглась вечерняя звезда, тишина с небес опустилась, густели прохладные тени. Предчувствие истины, которая где-то совсем рядом, охватило Блоквила. Он замер, вслушиваясь с напряжением в себя, всматриваясь в себя, но ничего, кроме страстного желания жить, жить, жить… в себе не обнаружил… Принц с приближенными скакал к белому шатру, раскинутому на самой вершине холма. Его красный плащ в сумерках сделался черным. Такая же черная смута переполняла все существо француза. Совсем не таким представлялось начало военной экспедиции там, в Тегеране.

Когда в середине апреля торжественно выступили из Шах-Севента, Блоквил часа на три задержался в посольстве и потом нагонял армию уже один. Дорога была пустынна, небо высокое, прохладное. И в то же время словно бы какое-то напряжение было явственно разлито вокруг. Или всему причиною была дорога, бегущая перед ним, еще не оправившаяся после только что прошедших по ней многих тысяч людей. Попадались часто то тряпка, то подкова, лужи мочи, обрывки ремней. Но вот то вдали, то вблизи из кустов стали выходить на пустынную дорогу простые дехкане с мотыгами на плече. Спрашивали несмело, вся ли армия уже прошла или будет еще идти. И тут увидел Блоквил, что простой народ боится собственной армии, грабящей без разбора и чужих, и своих. Невеселый этот эпизод позабылся было во время похода, где все впервые было для француза. И вот… вспыхнул подобно вечерней звезде над Хорасанским хребтом… А над хребтом уже зажглась звезда, вторая, третья вспыхнула за ней… за сумерками ночь спешила. От колодца с ножницами в руках шел к дому маленький Иламан. Чтоб не услышать детского крика, который непременно раздастся, как только Иламан войдет в кибитку, Блоквил вскочил в седло, пришпорил лошадь. Показалось и этого мало, он сильно хлестнул плеткой, но крик догнал его и еще долго-долго потом стоял в ушах.

Хорошо отдохнув и оставив часть провианта у развалин Порсугала, персидское войско налегке стало быстро продвигаться в глубь страны и уже шестого июля 1860 года оказалось на левом берегу Мургаба в самой непосредственной близости от крепости Мары. Дул афганец, и в течение тринадцати дней, кроме легкой перестрелки, военных действий не было. В ночь же на 19 июля туркмены покинули вдруг крепость, и принц Хамза-Мирза, поставив впереди войска многочисленных музыкантов, развернув боевое знамя, торжественно вошел в город. Этот день решено было отныне считать днем поражения непокорного Мары, и многие вилайеты Персии с пышной торжественностью отметили победу.

Правда, основные силы туркмен, покинув город, ушли без потерь на запад, в пески, и следы их затерялись в барханах. Так что шах Насреддин вряд ли будет доволен захватом пустого города. Это хорошо понимал принц Хамза-Мирза, но предпринимать какие-то действия не спешил.

Сорок тысяч человек ело, пило, играло в кости, нарды, а в основном бездельничало. О какой-то санитарии никто при этом не заботился, так что вскоре жить в крепости стало невмоготу. Принц приказал перенести свой шатер в самый центр загородного военного лагеря, расположенного на небольшой песчаной возвышенности.

Огромного количества еды требовали и многие тысячи лошадей, ослов, верблюдов, мулов. Потравив ближайшие пастбища, они уходили все дальше от лагеря и… многие не возвращались. Может быть, становились легкой добычей туркмен. Хотя самих туркмен пока и не было видно. Где они? Возможно, далеко, а возможно, и за соседним барханом. Что там в сумерках померещилось тебе, воин? Черная колючка — саксаул — или туркмен со своим мушкетом? Что там катится бесшумно в неверном лунном свете — перекати-поле или смерть твоя, войн, в образе босоногого туркмена с кривым кинжалом? Персы вели праздный образ жизни, устраивали состязания бордов, петушиные бои, но тоскливая враждебность песков навевала все больший ужас, и все чаще по ночам во сне кричали те, кому приснилась смерть. И вскоре стало худшее сбываться.

Дело в том, что леса вдоль Мургаба уже сильно поредели, завоеватели вырубили их на дрова. И теперь приходилось уходить все дальше за дровами — карагачом, саксаулом. И вот тут-то окружали внезапно туркмены незадачливых дровосеков, брали в плен, а если те оказывали сопротивление, рубили головы. Кара-сертип, разумеется, знал об этом, но рассказывать принцу, до сих пор пребывающему в каком-то легко возбужденном, этаком воздушно-голубом состоянии, отнюдь не собирался. Кара-сертип лишь распорядился увеличить отряд дровосеков до двадцати человек и дал ему две пушки. Но туркмены окружили и этот отряд, наголову разбили, а пушки уволокли с собой в пески. На этот раз пришлось поставить в известность принца. Кара-сертип пережил неприятные мгновения, левое веко принца стало дрожать, подергиваться от гнева, но он сдержал себя прй французе, который по утрам возобновил с принцем легкие занятия французским языком. Принц с кислою улыбкою пожал плечами.