Заглянув в кибитку, он поражен был красотой Огульджерен. Забившись в угол, она совсем забыла про открытое лицо, большие влажные глаза ее сверкали, она порывисто дышала, черные волосы оттеняли прекрасную бледность щек, на нижней губе осталась капля крови. И, эту каплю вдруг разглядев, принц внезапно почувствовал настоящее удушье.

— Постой же, сучка, — зубы его стучали, как в ознобе, — я превращу твои пухлые губки в пасть собаки, лизавшей с благодарностью кровь своего хозяина!

Мамед весь дернулся от этих слов, вскочить пытался, но острый кинжал, упершись в бок, остановил его. Движение юноши не прошло незамеченным.

— Привяжите обоих к тяриму[101]! — приказал принц. — Пусть-ка посмотрят спектакль, который дают настоящие принцы.

— Что это за спектакль принцев? — спросил француз генерала Кара-сертипа, стоящего рядом. — Я что-то никак не пойму.

— Если еще не понял, — с непонятным французу восторгом отвечал генерал, — сейчас поймешь, сейчас все-о-о поймешь. — Кара-сертип потирал в возбуждении руки. — Гляди, гляди, ну, гляди же, — чуть не плача шептал он в самое ухо французу, приподнимаясь на носки, чтобы получше разглядеть то, что делалось в кибитке.

А там отца и сына поставили по углам, заломили руки и крепко привязали к тяриму. После этого принц стал расхаживать между привязанными мужчинами и забившейся в угол дрожащей Огульджерен, ходил и смотрел себе сосредоточенно под ноги. Потом вдруг быстро подошел к старику и сильно дернул его за бороду. Что может быть позорнее для туркменского яшули![102] Старый чабан заплакал и стал просить аллаха о смерти, но аллах не слышал, и старику пришлось испить чашу позора до конца.

По знаку принца дюжие телохранители, похохатывая, подталкивая друг друга, засучили рукава и пошли в угол, где, скорчившись, дрожащая, готовая уменьшиться до невидимых размеров, сидела Огульджерен.

— Проклятые изверги! — пронзительно закричала она. — Если вам меня не жаль, пожалейте хотя бы ребенка, который еще не родился!

Первый раз за всю жизнь старик услышал крик своей невестки. И в этом крике не было стыда, в нем боль за его будущего внука. Старику показалось, вместе с матерью кричит сам младенец. Месяца три, месяца четыре ему всего-то, и вот — он должен умереть, так и не узнав, чей же он внук. Умереть, еще не родившись. А самые близкие ему люди стоят привязанные к тяриму и ничем помочь не могут. Никогда не услышит старый чабан желанное слово «дедушка». И дрогнуло мужественное его сердце. Словно ртуть поднялась, замутила голову. Застонал старик:

— Алла-ах, аллах-джан! О милостивейший аллах! Пожалей хотя бы невинного младенца, джан-аллах…

Стены кибитки задрожали, казалось, от этого стона стены готовы были развалиться. И только человек не сжалился над человеком. Рука черноусого нукера уже опять тянулась к Огульджерен. Старик закрыл глаза. Но рука не успела коснуться, молодая женщина с такой силой толкнула черноусого, что тот отпрянул, зашатался. Принц Хамза-Мирза, увидев это, зло рассмеялся: «А ну, попробуй с другой стороны!»

Черноусый бросился на Огульджерен с другой стороны, сейчас уж он ей покажет, отомстит за позор, за то, что так зло смеется над ним его повелитель. Но и опять он цели не достиг, отброшен был в угол кибитки и долго не мог в себя прийти. Ведь на этот раз его толкнула не женская рука, а пнул Мамед — защитник, муж. Собрал все силы и пнул, когда черноусый оказался вблизи. Другой слуга ударил плетью Мамеда по лицу, еще хотел ударить, но принц знаком приказал — не надо.

Теперь за дело взялись двое слуг. Один слева, другой справа кинулись на Огульджерен разом. И как она ни отбивалась, одному из слуг удалось схватить ее за волосы. Теперь, словно верблюдица, отдавшая свои поводья, она была вынуждена склониться в ту сторону, куда ее сильно тянули за волосы…

Гулибеф де Блоквил, как истинный парижанин, ринулся было в благородном порыве на помощь, но тут же и поник. У шаха Насреддина осталась бумага, запрещавшая ему вмешиваться в любые действия персов. И все же не бумага его сейчас остановила. И без бумаги понимал Блоквил: ворвись сейчас со своим красивым пистолетом в кибитку, слетит ведь его русая голова, не задумываясь, срубит ее черноусый нукер-телохранитель. И, вздохнув, Блоквил взял под руку генерала:

— Пойдемте, генерал, прогуляемся немного.

Тот выдернул руку и странно поглядел на француза: мол, с ума ты, что ли, сошел, тут сейчас столько интересного будет, а ты!

Голубые глаза генерала, с жадностью смотрящие внутрь кибитки, подернулись масленой пленкой, усы топорщились, дрожали от удовольствия. Сам он привстал на цыпочки, все тянулся, тянулся, уже почти парил… он уже был там, в кибитке… Тогда француз изменил тактику и сказал:

— А как вы думаете, понравилось бы господину командующему, если бы он вдруг увидел, что мы подсматриваем за ним?

— Почему же подсматриваем? — грубовато переспросил Кара-сертип. — Мы же просто смотрим.

Но чувствовалось, что Кара-сертип не уверен, и француз продолжал:

— Да, конечно, мы просто смотрим, но ведь если бы принц пожелал, то пригласил бы нас в кибитку, а так… получается, что подсматриваем.

— Да, — пробормотал генерал, и на его низком, чуть сплющенном по бокам лбу появилась одинокая морщина.

Он почти не сопротивлялся французу, крепко держащему его за локоть. Как только они отошли от кибитки, Блоквил спросил с серьезной деловитостью:

— Как там насчет пороха, генерал? Его, надеюсь, у нас достаточно?

— Хватит, — угрюмо отвечал Кара-сертип, вытирая с лица обильный пот, выступивший от волнения.

— Ну, а все-таки? — не отступал француз. — Нельзя ли поточнее узнать, сколько верблюдов загружено порохом?

— Больше тысячи.

— А-а… поточнее нельзя ли, мой генерал?

— Поточнее? Сегодня у нас что?

— Пятница.

— Пятница? Очень хорошо. Так вот, количества пороха хватит от этой пятницы до следующей пятницы, если мы будем непрерывно стрелять днем и ночью из всех тридцати трех наших пушек! Да что нам ломать голову из-за этого? Ты, господин, хоть и много учился, туркмен не знаешь, и потому лишь кажется тебе, что идешь на опасный бой. Да чтобы поставить на колени Мары, совсем нет необходимости вот так ломать голову, — и Кара-сертип оглянулся на кибитку, из которой доносился шум борьбы, крики мужчин, визг и вой несчастной женщины.

Потом грозный окрик принца: «С женщиной справиться не можете — что же будет с вами, когда встретятся мужчины!» И снова шум, крики, протяжный женский вой, от которого Кара-сертип задрожал в возбуждении, а Блоквил, увлекая его все дальше, говорил:

— А я ведь и в самом деле думал, что мы идем на опасный бой.

Генерал покривился в досаде:

— Да говорю же тебе, ты ошибаешься — племя туркмен не знает, что такое настоящая война, что такое железная дисциплина, не знает тактики, а тем более стратегии современного боя.

— А почему?

— Почему? — генерал с усмешкой поглядел на француза. — Да ты сам подумай, откуда у народа, у которого нет ни одного генерала, будет разумение о таких высоких материях, как тактика, как стратегия. Нет ни одного генерала, — и Кара-сертип многозначительно покачал пальцем перед носом француза, — а тем более нет и быть не может полководцев, подобных нашему принцу Хамза-Мирзе.

— Ну, хорошо, и все-таки я не могу понять, чего же добивается шах Насреддин, ставя Мары на колени?

— И не поймешь, — самодовольно ухмыльнулся Кара-сертип, — потому что не перс, а француз, француз, не испытавший подлых ударов от этих нечестивых туркмен. Да ведь они же чуть ли не каждый день нападают на нас, грабят аулы, увозят наших женщин.

— Итак, за отдельные пограничные набеги, которые сплошь и рядом случаются на любой границе, причем, заметь, мой генерал, набеги как стой, так и с другой стороны, не правда ли? И вот за это теперь надо покорять навсегда целый народ? Может быть, лучше бы провести переговоры?