Вот и не поворачивался у него язык пригласить гостей в дом. А вместо этого вспомнил старый чабан сегодняшний сон. Сон был тоже нехорош, но старик сейчас пытался как-то растолковать сон этот самому себе, чтоб уяснить, чем же именно он нехорош. Во сне он видел свою старуху, которая десять лет тому назад умерла. «Старик, — будто бы спрашивает она его, — отчего ты так грустен?» — «Ай, — отвечает будто бы он ей, — вечно ты что-нибудь придумаешь, старая. Отчего это я должен быть грустен, если у меня все есть. Есть еда и питье, есть кибитки, которые укроют в случае непогоды. Есть два сына и невестка. Скоро родится внук, и на всем свете не будет тогда человека счастливее меня… Плохо, что нет тебя, а то порадовалась бы вместе с нами». Но старуха только головой покачала, усмехнулась, и с каким-то обидным сомнением в глазах исчезла.

Рано утром, закончив чтение намаза, старик тайком наблюдал за невесткой, занятой своими делами. Да, невестка заметно округлилась, живот явно выпирал, месяцев через пять у него будет внук, и будет тогда старик самым счастливым человеком! Отчего ж во сне старуха так грустно качала головой?! Пытаясь сейчас отогнать мрачные подозрения, он прошептал: «Во сне все наоборот». Но это не помогло, страшные мысли не покидали его. Общее молчание как-то затянулось, старик хотел уже нарушить его, уже подбирал первую фразу. Но тут принц вдруг решительно направился к кибиткам. Остальные пошли за ним. Мамед не увидел ничего дурного в том, что гость без приглашения направился к дому, старик же задрожал всем телом, рука сама по себе потянулась к ножу, но тут же схватил себя за ухо, чтоб как-то дрожь унять, колотившую его все сильнее. Принц, краем глаза следящий за стариком, замедлил шаг, чтобы сказать:

— Меня зовут, чабан, Хамза-Мирза. Знакомо ли это имя тебе? По тому, как ты побледнел, вижу, что знакомо. А это мои славные командиры. Это — Махмуд Мирза Аштиани, а это — Кара-сертип, его подвиги, надеюсь, известны всем туркменам, я прибыл сюда с огромным войском, так что… — принц покачался слегка на носках перед старым чабаном и закончил: — так что тебе придется… расстаться с половиной отары.

Старику показалось, что принц хотел сказать что-то другое, совсем не про овец, и, моля судьбу, чтоб речь шла действительно лишь об отаре, затягивая непроизвольно страшный разговор, переспросил:

— Говоришь, половина отары?

— Да, — высокомерно отвечал принц, — именно так — половина.

— Если аллах позволит, то можно съесть и всю отару.

— Вон как? — принц вскинул тонкие брови: — Ну, а если аллах не позволит?

— Это один аллах знает, — старик сложил смиренно руки.

— Ну, а если это знает лишь аллах, — принц зевнул, решив, что пора кончать комедию, — тогда давай, чабан, войдем в дом.

— Пошли, угостим чем богаты, — и чабан гостеприимно показал на правую кибитку.

— Ах, старик, старик, разве ж ты забыл туркменскую пословицу: «Справа — заминка, слева — радость!» И мы, прибывшие сюда на большое дело, разумеется, предпочтем из этих двух впервые встретившихся нам на туркменской земле домов конечно же левый! Пусть нам сопутствует удача, а? Старик? Долой сомнения, не так ли!

— Сомнения лишают веры, о гость достопочтенный! — воскликнул старик, уже не очень соображая в лихорадочной смуте, душу охватившей. — Но там, где гостя принимают от чистого сердца, даже дурные мысли добром оборачиваются.

— Вот как, — принц прищурился, и легкая усмешка тронула бескровные губы, — что ж, верные слова, старик… тебе зачтется, — и решительно протянул руку к пологу левой кибитки.

— Да нет же, нет! — старик суетливо забежал вперед и встал перед принцем. — Мы не потому не приглашаем дорогих гостей в эту кибитку, что «справа — заминка», а лишь потому, что эта кибитка у нас женская, и… нехорошо заходить в дом, где находится женщина, хан-ага… — голос старика задрожал.

А голос принца, наоборот, словно окаменел, был строг и громок.

— Да ты что, старик! — Поддержав его за локоть, внезапно ласковым голосом заговорил тут принц: — Я не нуждаюсь в твоем богатстве… У меня, поверь, хватает своего. Да мне стоит лишь чихнуть — и сорок таких кибиток будут здесь стоять, да что там сорок — сотня, тысяча! Мы… мы просто хотим зайти, поздороваться, кибитку осмотреть… и все.

И старик успокоился, благодарил уже аллаха, удержавшего его руку, потянувшуюся к ножу. А о ноже все же помнил: тут он, за поясом. Дай, аллах, чтоб и дальше так все кончалось хорошо… а уж он накормит славным ужином гостей, барана не пожалеет!

И полог был откинут, и вошли. Невестка переоделась, в углу сидела в старом платье, накрывшись паранджой. Накрылась хорошо, но все же немного была видна нога, тряпье лишь подчеркивало упругость, юность белого тела. Принц задышал заметно и, сделав шаг вперед, слегка нагнувшись, быстро сказал:

— Лицо, лицо хочу увидеть.

— Увидеть лицо никак нельзя, — спокойно произнес Мамед, ничего не подозревающий еще.

— А что, если мы это сделаем, у тебя не спросив? — ласковым голосом произнес принц, оборачиваясь с жесткой усмешкою на губах к Мамеду и от этого становясь очень похожим на кошку, играющую с пойманной мышкой в смертельную игру.

Старик, беду на пороге чуя, сильно оттолкнул сына и торопливо заговорил:

— Конечно же можно, не обращайте, хан-ага, внимания, юноша погорячился, уж простите его как-нибудь. Да, туркмены до самого возвращения невестки заворачивают ее в бархат, такой уж обычай наших отцов, и не нам его менять. Но друзья-товарищи парня все же могут смотреть лицо невестки. Так что будем считать, что вы тоже товарищи моего сына Мамеда.

— Отец! — воскликнул Мамед.

Но старик, внимания на него не обращая, к невестке обратился.

— Детка, повернись сюда и… покажи дорогим гостям свое лицо. Повернись, повернись, моя хорошая, — ласково уговаривал он, — а я даже и не взгляну на твое лицо, повернись! — Мольба и стыд были в его словах, он чувствовал себя самым несчастным на свете человеком, наверняка не было среди туркмен свекра, обратившегося о такой позорной просьбой к своей невестке.

И она — невестка, — забившись в угол, теперь не знала, что и делать. Женщина, ни разу в жизни не заставившая себя просить дважды, не знала, что ей делать, разрываясь между свекром и мужем и в то же время женским чутьем понимая, что свекор прав.

— Да она у тебя никак глухая! — захохотал, желая принцу угодить, Кара-сертип.

Принц кивком головы одобрил грубую шутку и сделал еще полшага к невестке. Но тут Мамед стремительно нырнул под руку отца и оказался между женой и принцем. Туда же, в угол, ринулись телохранители, но их опередил старик, быстрее всех там оказался, коротко крякнул, размахнувшись (принц в страхе отшатнулся), но старый чабан ударил сына и со слезами в голосе воскликнул:

— Огульджерен, невестка моя, твой свекор не думает о твоем позоре, сделай так, как я говорю, сделай, сделай, заклинаю тебя во имя аллаха! — он трясся перед ней как в лихорадке.

Сын в изумлении стоял, все еще держась за щеку. И Огульджерен все поняла, откинула паранджу. Старик, схватившись за пояс, запрыгал от позора на его седую голову: думал ли он когда-нибудь дожить до такого? Тут вскрикнула Огульджерен, принц уже тянулся к ней руками. Мамед бросился на помощь к жене и тут же грузно стал оседать. Телохранитель был начеку, играючи свалил Мамеда, в висок ударив точно. Вот и забыл обо всем старик, выхватил свой верный нож, чтоб детей защитить. Да только силы с годами уж не те, и проворен не так, лет двадцать — тридцать скинуть бы, а так… ку-у-да… В глазах потемнело, а когда очнулся — лежит рядом с сыном. Принц держит правую руку на весу, с руки медленными каплями стекает кровь. Какая-то сонная улыбка бродила на тонких губах принца, внимательно разглядывавшего свою руку. Вокруг стояла гробовая тишина. Тех, что оставались снаружи, и привлекла эта внезапная тишина, они стали подходить к решетке, заглядывать внутрь. Среди подошедших был и француз.