— Ай, идем кормить скотину.

— Скотину?

— Да, корм несем, хан-ага.

— А ну-ка опустите свои чувалы.

Люди сняли тяжелые мешки и облегченно вздохнули.

— Кто велел кормить лошадей?

Человек, стоявший впереди других, подошел к хану.

— Мулла Непес, — сказал он, — велел нам перед утренним намазом кормить лошадей.

— Сам ты кто такой?

— Я — конюх, хан-ага. Сердар приставил меня к лошадям и дал в помощь двадцать парней. И то не управляемся. Легче пересчитать, хан-ага, деревья и щепки от них, чем лошадей, собранных в крепости.

— Теперь скажи, — заговорил хан, — что легче потушить при пожаре — солому или умолот?

Конюх рассмеялся:

— Как понять, хан-ага, в шутку вы или всерьез?

— Я всерьез спрашиваю.

— Если так, скажу. Умолот сообща можно спасти от пожара, легче потушить, но когда загорится солома, что делать? Можно позвать на помощь аллаха, а самим поскорей удрать от огня.

И хан сказал:

— Раз уж вы такие понятливые ребята, немедленно отнесите назад чувалы с зерном, а лошадям давайте только сено. Пока не скормите все, не давать ни горсти зерна, даже Дулдулу[91], если кто прискачет на нем.

Конюхи взвалили мешки и поплелись назад, а хан, заметив в стороне костерок, пошел на огонь. Тут сидели парни и громко смеялись. Их занимал чем-то Келхаи Кепеле. Он проворно поднялся перед ханом, поздоровался.

— Потешаешь ребят сказками? — спросил Каушут.

— Так, хан-ага, рассказываю о женитьбе одногб старого вдовца, как я сам.

— Келхан-ага, — вставил один из парней, — рассказывает о том, как Кичи-кел поймал однажды шакала, хан-ага.

— Это интересней любой сказки, — сказал Кау-шут-хан.

Ребята снова рассмеялись.

На смех выскочил из кибитки Сейитмухамед-ишан, увидев хана, испуганно спросил:

— Что случилось, хан?

— Пока ничего, ишан-ага. — Каушут хотел что-то еще сказать, но ему помешали.

К костру подошли два человека — Тач-гок сердар и гонец по имени Чары, который был послан четыре дня назад в Ахал. Каушут-хан встревожился тем, что гонец, а их было двое, вернулся один, да еще в такой неурочный час. Ответив на приветствие, Каушут подошел поближе к Чары, который, кажется, плакал.

— Дурные вести привез, парень? — спросил Каушут-хан.

Чары не ответил, а продолжал всхлипывать. Потом, оправившись, обратился к Сейитмухамед-ишану:

— Ишан-ага, прочитайте аят. Покойный Ходжам-кул… — слезы не дали ему договорить.

— Войдите в дом, люди, — сказал Сейитмухамед, направляясь в кибитку. Откинул полог и оттуда прибавил: — Нехорошо, когда мужчина плачет, мужайся, сынок.

После аята Чары немного успокоился и рассказал, что случилось с ним в дороге. Когда они вчетвером уже подъезжали к Геок-тепе, их встретила группа вооруженных всадников. Это были нукеры Мухамедмурада Мах-рема, которых Мядемин направил в Ахал. Нукеры бросились за гонцами, Чары и Ходжам сумели оторваться, но пуля угодила в голову Ходжама. Обливаясь кровью, он успел сказать на ходу: «Не думай обо мне, Чары, я умираю, главное, скажи Каушут-хану, что до Ахала мы не добрались». Проговорил и свалился с лошади.

Шестнадцатого марта, сразу же после завтрака, в крепости поднялся шум. Сторожевые посты с наблюдательных вышек сообщили, что Мядемин двинул на крепость чуть ли не все свои войска. Об этом же говорили раздиравшие душу звуки зурны, доносившиеся из лагеря Мядемина.

Каушут-хан сидел на старом пне, который приволок кто-то на песчаный холм посреди крепости. Выглядел хан усталым, измученным бессонной ночью и тяжелыми думами. Закутанная в халат, к нему подошла жена.

— Что тебе еще надо? — глухо спросил Каушут.

Язсолтан молча приподняла край паранджи, показала миску с едой. Каушут плотно сжал губы и с тяжелым вздохом покосился на жену. Язсолтан без слов поняла, что означает и этот взгляд, и этот вздох. Она сразу же повернула назад.

Хан поднялся и уже хотел спуститься вниз, когда к нему на холм взобрался Тач-гок сердар.

— Хан, — сказал он, — разреши мне взять этот пенек и поднять на стену.

Каушут-хан, плохо понимая, о чем его просит сердар, смотрел то на этот черный пенек, то на Тач-гок сердара.

— Я хочу залечь за этим пнем, и тогда мои пули без промаха будут попадать в цель. Может быть, мне посчастливится увидеть Бекмурада. Чтобы он попался мне на глаза, я принес в жертву аллаху одного барана. Я счастлив буду умереть, если только пуля моя продырявит голову этому шакалу.

— Тут Келхан Кепеле тоже молил аллаха, чтобы его пуля нашла Бекмурада. Не ты один думаешь об этом.

— Даст бог, я опережу Келхана.

— Тогда забирай пенек, и бог тебе в помощь.

Тач-гок дал знак, и дюжие парни поднялись на холм,

скатили черный пень, потом подняли на руки и понесли туда, куда приказал им сердар.

Вызванный ханом глашатай Джаллы взобрался на холм и объявил приказ Каушута.

— Эй, люди. Прячьте побыстрее детей в корпечи, хо-ов! Прячьте детей, хо-ов! Таков приказ Каушут-хана, ов!

В крепости поднялась суета. Ржали лошади, кричали женщины с детьми на руках, мужчины с черными ружьями бежали к крепостным стенам.

Каушут, направляясь к воротам, остановился перед одним из корпечи. Тут вовсю орудовал Келхан Кепеле. Никогда не имевший детей, он с особой нежностью принимал малюток от женщин и бережно передавал их кому-то вниз, в укрытие. С необычной для него расторойностыо Келхан занимался ребятишками и даже покрикивал на кого-то из взрослых: «Шевелись, шевелись, не спи на ходу!»

Обычно женщины перед мужчинами старательно натягивали паранджу, тут же они забыли о приличиях, забыли и про свои яшмаки. Не стеснялись даже перед ханом. Одна из них попыталась вместе с ребенком пробраться в корпечи. Но Келхан остановил ее:

— Это же не крепость, женщина. Ты займешь место десятерых детей.

— Сколько ты оставляешь женщин при детях? — спросил Каушут-хан.

— В корпечи я оставляю четырех матерей, хан.

— А детей?

— Детей? — переспросил Келхан, потом нагнулся, спросил внизу у кого-то. — Без трех сорок, хан.

— Управятся ли четыре женщины?

— На десять нукеров Мядемина приходится по одному текинцу, хан. Если мы справимся, то справятся и наши женщины с четырьмя десятками детей.

В суматохе одна молодая мать перед тем, как передать своего ребенка Келхану, вынула грудь и стала кормить младенца. Келхан Кепеле возмутился:

— Хан, ты погляди на нее! Нашла время!

Молодая мать покраснела до ушей, спрятала грудь и передала свое чадо Келхану. Младенец, уже почуявший запах молока, но не получив его, протянул ручонки к матери и расплакался. Каушут-хан стал успокаивать мать:

— Потерпи, не расстраивайся, разделаемся с врагом, тогда досыта накормишь своего джигита. Такая наша судьба, надо терпеть.

Мать покорно кивнула хану и удалилась. Келхан выбрался из корпечи, отряхнул от глины халат. Вслед за ним выскочил Курбан, помогавший внизу Келхану Кепеле. Юноша поздоровался с ханом, и лицо его расплылось в улыбке. Келхан, как бы извиняя Курбана, сказал:

— Молодой, что с него возьмешь? Улыбается, как будто время сейчас для улыбок.

— Пусть, — возразил Каушут-хан, — пусть среди нас будут и улыбающиеся.

У ворот, куда незаметно подошел Каушут-хан, толпились люди, выглядывая через решетку, забитую колючей дерезой. Кто-то, глядя в степь, на полчища врага, вдруг закричал:

— Люди, Каушут-хан с ума сошел! Разве можно устоять перед этой тьмой?! Он хочет, чтобы мы все положили свои головы! Надо было поладить с Мядеми-ном. Глядите, люди, земля сдвинулась с места! Тут и сам Искандер[92] не смог бы устоять! А как нашего хана зовут? Не Искандер же!

Кричавшему парню никто не ответил. Каушут-хан также хотел было пройти мимо, но не удержался. Подошел к парню, потянул его за халат. Тот повернулся и как ни в чем не бывало расплылся в улыбке.