Выпрямившись, Мядемин положил левую руку на рукоять сабли, стал отдавать распоряжения. Первое касалось его палатки. Ее необходимо было перенести на другое место. На какое, хан не сказал.

Мухамед Якуб Мятер, осмотревшись по сторонам и поразмыслив, определил новое место.

В окрестностях Серахса было несколько холмов, все они имели названия. Аламан-гепе, Аджигам-тепе, Куй-руклы-тепе, Херик-тепе, Яглы-тепе и так далее. С каждого из них хорошо просматривалась местность. Военачальник и советник хана Мятер выбрал Аджигам-тепе. На этой возвышенности Мядемин оказывался в самом центре своих войск, к тому нее Аджигам-тепе имел самую большую площадку, где можно было разместить наибольшее количество вооруженных людей. А это отвечало самому главному условию — как зеницу ока хранить жизнь хана.

Не дождавшись от текинцев добровольной сдачи крепости, около одиннадцати часов утра хан двинул вперед пушки. Перед пушкарями ехал конный отряд в пятьсот сабель. Сам Мядемин в боевом одеянии, на разряженном коне, со свитой, ехал вслед за пушкарями.

На расстоянии полета ядра пушки остановились, идущие впереди конники отвернули вправо. К ним присоединилась и конная группа Мядемина, хан и его свита остановились в ожидании интересного зрелища.

Пушкари, знавшие о том, что за ними наблюдает сам хан, делали свое дело быстро и старательно. Вскоре сотник Мухамедэмин, командовавший артиллерией, направился к хану доложить о готовности открыть огонь. Мядемин поднял руку, жестом остановил приближавшегося Мухамедэмина. Он не торопился, смотрел в сторону крепости, как будто все время ждал чего-то.

Никто не смел спросить хана, почему он медлит с приказом.

И вдруг на крепостной стене появился человек. Мядемин не удержался, воскликнул:

— Видите, как действуют на них пушки!

Все стали ждать, что человек закричит со стены: «Не стреляйте, Каушут-хан хочет говорить с вами!»

Однако ничего подобного человек не сказал, а спрыгнул со стены, потом спустился в траншею, окружавшую крепость, и долго не показывался. Хан и свита ждали.

Когда наконец текинец стал выбираться из траншеи, на стене появился новый. Но он не спустился со стены, как первый, а, опершись о что-то, — видно, в руках его было ружье, — спокойно смотрел в сторону врага.

— Что бы это значило? — спросил Мядемин.

Ему не успели ответить, потому что человек, выбравшийся из траншеи, весь вымазанный в глине, бросился бежать навстречу пушкам. В ту же минуту человек на стене поднял ружье, прицелился и выстрелил. Беглец упал лицом вниз, как скошенный.

Человек с ружьем исчез за крепостной стеной.

Стрелявший по беглецу был Тач-гок сердар. Беглецом был Кичи-кел.

Мядемин мстительно сощурил глаза и тихо, будто самому себе, сказал:

— Если до выстрелов из пушек свалился только один из вас, после выстрелов вы свалитесь все, мордой в землю.

— Пушкам стрелять! Развалить крепость! — закричал он в сторону все еще стоявшего в ожидании приказа Мухамедэмина.

Грохнул залп из двадцати пушек. Черные клубы дыма окутали пушки и пушкарей. В наступившей затем тишине из крепости донеслись крики, стоны и плач детей.

Когда рассеялся дым, пушкари стали готовиться ко второму залпу.

— Не тратить снаряды! Отвести пушки назад! — приказал Мядемин.

Часть южной стены рухнула, местами в ней зияли пробоины.

Мядемин, довольный удачным началом, направил коня в сторону Аджигам-тепе, где белела его походная палатка.

Снаряд, угодивший в черную кибитку, стоявшую недалеко от стены, стал причиной гибели старика и женщины с младенцем. Плач родственников разрывал сердце Каушут-хана.

Уже было за полночь, а Каушут-хан не мог успокоиться, сон не шел к нему, и все же в тяжелых думах о спасении людей он задремал. Его разбудил Тач-гок сердар. В руках он держал лопату.

— Что хочешь сказать, мерген?[88] — Иногда Каушут и так обращался к сердару.

— Хан, скажи, чтобы мне открыли ворота.

— Куда же ты собрался среди ночи?

— Разве ты не знаешь, что собаку закапывает тот, кто ее убил. Надо похоронить вчерашнего беглеца, пока он не протух.

— Не страшно одному идти?

— Хан, как же Тач-гок пойдет на живого врага, если будет бояться мертвого?!

Каушут-хан поднялся, вывел за ворота Тач-гока и вернулся назад. Он шел по крепости, заложив руки за спину. Люди давно уже спали. Вдруг полог одной кибитки откинулся, и оттуда вышел старик с посохом в руках. Увидев Каушут-хана, старик в испуге повернул назад, скрылся в кибитке.

«Э, как старики боятся за свою жизнь», — подумал Каушут-хан и окликнул бородача:

— Яшули, саламалейкум! По-моему, еще рановато для намаза!

Старик выглянул из-за полога.

— Валейкум эссалам! — отозвался он. — Какой уж тут намаз, я по малой нужде вышел.

Каушут взглянул на небо и сказал:

— Вон уж и Зохре взошла, так что и для намаза пора вставать.

Старик ответил напрямик:

— Это ты, сынок, можешь еще думать о намазе, а у меня…

— Простыл, что ли, яшули?

— Да, сынок, когда тебя окружает тысячное войско, простудишься…

— Но между тобой и войском врага такая крепость стоит.

— Перед бедой не устоит никакая крепость, сынок.

— Но говорят же старики, что со всем народом и горе полбеды. Или это придумал текинец от нечего делать?

— Похоже на то, что нам и умереть спокойно не дадут, как людям. Видно, дьявол управляет разумом тех, кто собрал нас на погибель. Будем считать, что умрем шехитами[89].

Слова старика сильно задели Каушута, голова которого и без того разламывалась от тяжелых дум.

— Одному аллаху известно, кому погибнуть, а кому жить. И вообще, таким старикам, как ты, пожившим и много повидавшим, надо бы, наоборот, поднимать дух молодым, напутствовать и благословлять их на победу.

Старик промолчал. Но Каушут не мог молчать.

— Отец, — спросил он, — кто же этот человек, который бросил людей на погибель?

— Кто он может быть, когда есть хан?

— Слава богу, ханов у нас немало, неужели все они толкают людей на острие кинжала?

— Если бы ханом остался Ходжам Кара, разве люди кисли бы в этой крепости? Никогда. Теперь появился какой-то Каушут. Два раза ездил в Хиву и ничего не добился. И вот натравил на нас Мядемина. Никак крови не напьется. Вместо того чтобы договориться с Мядеми-ном, он заключил нас в крепость. С гаджарами же он сошелся, мог бы сойтись и с Мядемином.

Каушут решил не препираться со стариком, а дать ему понять, с кем тот имеет дело.

— Отец, я не хочу быть лолы[90], которая содержит двух мужей. Отдай половину добра гаджарам, другую — Хиве, а самому что — землю грызть, да?

Голос старика дрогнул.

— Сынок, ты не сказал, кто ты такой.

— Меня зовут Каушут-хан.

Старик опешил.

Каушут-хан, отдаляясь от старика, сказал:

— Не волнуйся, отец. — И пошел своей дорогой.

У западной стены в длинный ряд стояли и лежали лошади. Заслышав шаги, они насторожились, опасливо всхрапнули. В крепости было спокойно. Даже ребятишки не хныкали, угомонились давно, а их было тут не меньше тысячи. Взрослые тоже погрузились в сладкий сон. Каушут думал об этих людях, и ему казалось, что во всей крепости не спят сейчас только два человека: он сам и Тач-гок сердар, одиноко рывший могилу для предателя. Но хан ошибался. В крепости многие не спали. Непес-мулла, лежа на спине, смотрел сквозь отверстие туйнука на звезды и тоже размышлял о судьбах людских. В левом углу кибитки, обняв собственные колени, лежал Сейитмухамед-ишан и призывал на помощь всех святых, каких только мог вспомнить.

Отойдя от лошадей, Каушут заметил темные фигурки людей, которые шли навстречу, согнувшись от груза, взваленного на спины. Хан остановил переднего.

— Что за люди, куда направляетесь?

Человек с мешком за спиной сдавленным голосом ответил: