— Вот он, Каушут-ага. Еще у него была белая лошадь. А папаха эта же самая.

— А ну, джигит, выйди вперед, — сказал Каушут притворно ласковым голосом.

Кичи сделал несколько шагов и улыбнулся:

— Ну, если сам хан ханов просит, придется выйти!..

— Придется, богатырь. И штаны снять придется, если хан тебя попросит.

Тут голос Кичи сорвался неожиданно на грубый:

— Нет уж, штаны мои трогать не стоит!

Каушут повернулся к Оразу:

— Ты хорошо узнал его? Получше посмотри, чтоб не говорил потом, что ошибся.

— Я не ошибся. Он был с ними. Я видел.

— А может, и не я? Может, кто-то другой? — угрожающе процедил ему Кичи-кел.

— Да ты чуть не задавил меня! Мимо проскакал, даже не заметил. А я в тех кустах прятался!

— На кого ты врешь, щенок!

Толпа зашумела:

— А чего ему врать?

— Ораз мальчик честный, не соврет, я его знаю!

— А вы тоже уши поразвесили! А ты, змееныш, попадись только мне!

— Ну, ну, парень, ты на мальчика не кричи! И на людей тоже. Кто свой народ не почитает, тот и отца родного — не подумает — продаст!

— Хан-ага, я и людей уважаю, и отца своего тоже. Не надо такими словами зря бросаться.

— А я тебе говорю, что не уважаешь. И от имени всего народа говорю. Если бы ты его уважал, то не стал бы грабить чужой караван, чтобы потом другие за тебя расплачивались. А уж сделал, так будь мужчиной, вышел бы сейчас, когда тебя просили, и признался. Выходит, ты еще и трус.

При последних словах хана Кичи-кел опустил голову.

В толпе опять раздались голоса:

— Признавайся!

— И дружков своих назови!

— В землю таких живьем закапывать!

— Слышишь, что люди говорят? Или тебе на всех наплевать? Говори, кто твои товарищи?

— Не было у меня и нет никаких товарищей.

— Ты что, разве не человек? Если ты скажешь, что не человек, я поверю, что у тебя нет товарищей,

— Я человек, хан, но товарищей у меня нет.

— Значит, ты один ограбил караван?

— Да, один.

— Врешь!

— Почему же вру?

— Потому что человек, который даже боится в своем поступке сознаться, один напасть на караван тем более не сможет. Кто еще с тобой был?

— Я же сказал, я был один.

— Ты на меня так не смотри, парень, ты не мне врешь, а всему своему народу.

По Кичи уперся и не хотел больше ничего говорить. Тогда его повели на середину. Вслед ему из толпы летела оскорбительная ругань. Люди, обиженные со всех сторон, рады были хоть на ком-то выместить свое зло.

— Хан-ага, если ты не разденешь его перед всеми, значит, всех нас оскорбишь!

— Нет, живьем таких в землю!

— И пусть друзей своих назовет!

Наконец Каушут и его окружение подошли к минба-ру и перед ним остановились.

— Ну, последний раз говорю тебе, парень, назови, кто был с тобой. Так и тебе и нам лучше будет,

— Я сказал уже, не было никого со мной.

Тут Каушут вышел наконец из себя. Голова его вскинулась от гнева.

— Снимай дон!

Кичи понял, что теперь шутки с ханом плохи. И поэтому не заставил повторять приказ дважды.

— И рубаху снимай!

Кичи замешкался на минуту, но, взглянув хану в лицо, быстро снял и рубаху.

— А теперь все остальное!

Но этого уже Кичи сам сделать не мог. Хан не стал говорить ему еще раз. Не спуская глаз с провинившегося, он коротко приказал:

— Снимите с него штаны!

Трое здоровых джигитов вышли тут же вперед, двое из них схватили Кичи-кела, а третий уцепился за его штаны.

Но тут неожиданно запротестовал Сейитмухамед-ишан:

— Хай, парни, погодите!

Те, кто набросился на Кичи-кела, остановились.

Сейитмухамед подошел к Каушуту.

— Хан, но это большой грех — оголять мужчину.

Каушут легонько усмехнулся, и тут же его лицо приняло прежний суровый вид.

— Да, грех, ишан-ага. Но из-за таких шакалов нашим женщинам приходится оголяться перед чужими мужчинами. Простите, но на этот раз я не могу вас послушать.

Сейитмухамед не нашелся что ответить. Толпа поддержала хана:

— Правильно, хан-ага!

— Ишан-ага, зачем вы такую змею защищаете!

— За такого и заступаться грех!

— Пусть ишан глаза закроет, если ему стыдно!

Каушут сделал знак джигитам, и штаны Кичи-кела

мигом спустились до колен. Сам Кичи пригнулся от стыда вперед и прикрылся руками.

Хан повернулся к толпе:

— Пусть все знают, такой позор ждет каждого, кто будет поступать во зло своему народу!

— Правильно говоришь, хан-ага!

— Только так и надо!

Тут в руке хана показалась плеть. Многие этого не ожидали, думали, дело кончится только публичным позором. И поэтому, когда плеть резко просвистела в воздухе и с громким шлепком обрушилась на Кичи-кела, толпа невольно ахнула.

А Кичи-кел взвыл от боли и закрутился на месте.

— Это тебе от Каушут-хана, сынок.

Были и такие, кому наказание показалось слишком легким. Они кричали:

— Добавь ему и от нас, хан-ага!

— И за каждого товарища по разу!

— Бей так, чтобы забыл, как на коня садиться!

Но вот Каушут сделал знак, чтобы Кичи одели, повернулся и отошел к старикам. Сзади долетало:

— Правильно, хан!

— Нечего их жалеть, пусть теперь знают!

— Посмотрим, кто еще захочет караваны грабить!

Ночью Мялик рыдал, зарывшись с головой в одеяло. Из головы его не выходило происшествие возле старой крепости. Он тоже грабил караван, но мужество Кичи спасло его от плети Каушута и, главное, от позора быть раздетым на глазах толпы. Теперь он был обязан отомстить за товарища. Так решили все, кто участвовал в грабеже. А месть заключалась в том, что Мялик должен был убить Ораза. Боясь, что его назовут трусом, Мялик согласился выполнить это. Но теперь переживания прошедшего дня и то, что ему предстояло сделать, терзали его слабую душу и вызывали постыдные слезы.

Семья Дангатара давно уже спала сладким сном. Никто и не подозревал, что в этот час к дому крадется беда. Крадется в облике человека, сновавшего, словно аист, по двору.

Каждый, наверное, видел сейчас свой сон. Каркаре, возможно, снилась давно умершая мать, а может, тот последний разговор с Курбаном, за сараем, во время которого он пообещал ей поговорить с Келханом Кепе-ле, упросить его сделать так, чтобы Дангатар не давал согласия свату в белой папахе.

Дангатару, наверное, снилось, что из бедной хибары он попал в роскошный дворец или, может, просто в белую, только что поставленную кибитку, о которой он мечтал всю жизнь.

А Ораз выпустил своих коров в поле и просто лежал на траве, радуясь короткому отдыху, солнцу и теплому воздуху.

Но Мялику ни до чего этого не было дела. Он знал только одно: что должен убить Ораза, мальчика, который стал случайным свидетелем их преступления. Жалости к нему у Мялика не было, он был готов убить его так же просто, как воробья на ветке. Единственно из-за чего дрожали его колени и, вырываясь из груди, стучало сердце, так это из-за страха, что кто-нибудь увидит и узнает его.

На цыпочках Мялик подкрался к входу в дом, потянулся к кожаной ручке двери, но, как только дотронулся до нее, тут же отдернул руку, как будто это была кожа ядовитой змеи. Ему послышался какой-то шорох. Мялик осторожно огляделся по сторонам. Вокруг не было ни одной живой души, за исключением разве что старого ишака, который лежал на земле и, навострив уши, внимательно глядел на Мялика. Мялик собрался с духом и надавил на дверь. Она бесшумно подалась. Тогда Мялик просунул одну ногу за порог, нога наткнулась на ичиги Дангатара и повалила их. Слабый шум, возникший при этом, показался Мялику громом небесным. Он, не помня себя, выскочил на улицу. Ишак, обеспокоенный странным поведением человека, икнул и поднялся на ноги. Мялик зло посмотрел на него.

Кругом снова было тихо. Мялик опять набрался смелости и пошел к двери. Теперь он осторожно отодвинул ногой ичиги в сторону и пролез в кибитку. Там он вынул свой нож из чехла, крепко сжал его в кулаке и прикусил нижнюю губу.