— Потому что аллах не написал ей на роду, а она сама хотела написать имя своего суженого. Вот бог и наказал ее.
— Кого же она хотела написать?
— Ладно притворяться, как будто не знаешь!
Курбан лежал, боясь перевести дыхание. Но тут
Кейик прервала разговор. Она тихонько запела ляле, и подружки подхватили песню:
Когда весною семя дыни падает,
Оно недолго на земле лежит.
О, юноша прекрасный моего аула,
Остановись, дай поглядеть мне на тебя!..
Мальчишки, когда началось пение, потихоньку поднялись и побежали в свою сторону. Курбану было теперь не до игр. Не говоря никому ни слова, он отделился от остальных и пошел в аул. Всю дорогу его мучило сказанное о Каркаре. Он готов был сделать что угодно, чтобы защитить девушку от грязных сплетен. Но только долгое время могло стереть пятно, легшее на ее доброе имя.
В пятницу вечером Ширинджемал-эдже устраивала сороковины по покойному мужу. Когда солнце опустилось к горизонту и уже перестало так палить, как днем, Кел-хан Кепеле, Ходжакули и Каушут отправились к кибитке старой женщины.
Они шли мимо речки. Теджен за лето заметно обмелела, густо заросла камышом, который издавал тихий, удивительный шелест, словно тростинки переговаривались между собой. Лягушки вылезали на листья кувшинок и бросались снова в воду. Прямо от берега начинались заросли колючки, холмики, редкие саксаулы… На том берегу, вытягивая шеи, медленно прохаживались сытые верблюдицы с верблюжатами.
— Бедняга Ораз, так и умер без детей, — вспомнил отчего-то Келхан Кепеле.
Каушут с Ходжакули промолчали. У Кел-хана тоже никого не было, и они понимали, что, жалея Ораза, он жалеет и себя.
Когда трое пришли, на ковре, расстеленном у кибитки Ширинджемал-эдже, уже сидели несколько стариков и разговаривали между собой, делились последними сплетнями и слухами. Один из них говорил с таким жаром, точно видел все собственными глазами, рассказывал о нападении аймаков на сарыков, как троих убили и угнали целую отару овец. Ширинджемал-эдже стояла рядом, слушала и вздыхала. Завидев за изгородью новых гостей, она торопливо засеменила им навстречу.
— Алейкум салам! — она поздоровалась с Келханом Кепеле, как с самым старшим, а потом уже с Каушутом и Ходжакули. — Проходите, молодые люди! Проходите.
«Молодые люди» сели на те места, которые указала им старуха. Сперва был прочитан аят, потом товир[46]. И только после этого общий разговор возобновился.
— Каушут-бек, — начал один из аксакалов, — я слышал, из вашего аула украли какую-то девушку, а потом привезли назад. Это правда?
Каушуту не хотелось, чтобы история с Каркарой расходилась по чужим аулам, потому что после, при сватанье, могло бы сильно повредить ей, и он на всякий случай соврал:
— Да сплетни! Знаешь, люди иногда в капле лужу хотят видеть. Никто ее не крал. Напали двое, наши вовремя подскочили и отняли.
— Ну конечно, — ответил старик, — я и сам так думал. Не могли они испортить девушку, а потом вернуть назад!
На этом разговор о Каркаре и кончился. Из кибитки принесли миски с едой и поставили перед новыми гостями.
Один старик спросил другого:
— Чарыяр-ага, а сколько же лет прожил Ораз?
— Вообще-то говорили, что ему было восемьдесят семь, но мне кажется, на самом деле он был гораздо старше.
— А какой у него был год?
— Год обезьяны. Ну-ка, кто у нас грамотный, сосчитайте.
— Обезьяны? Какой, старшей, младшей?
— Старшей, снежной обезьяны.
Один из стариков, смысливший в счете, принялся считать по пальцам.
— Значит, так, — сказал он после долгой паузы, — с года обезьяны прошло без одного девяносто лет…
— Ну теперь, Чарыяр-ага, пора прочесть тебе аят.
Чарыяр-ага сосредоточился и принялся вполголоса
нашептывать молитву. Когда он закончил, остальные воздали почести умершему.
— Светлый путь!
— Да попадет он в рай!
— Да принят будет Ораз-ага аллахом!
В это время к кибитке Ширинджемал-эдже подошел высокий старик со светлым лицом и белой бородой. В одной руке у него был тростниковый посох, а другой он держался за мальчика лет семи в оборванных штанишках и ситцевой рубахе, едва доходившей до пупка. На голове у мальчика была мохнатая шыпырма, мех которой падал ему на лоб и почти закрывал черные юркие глазки. Мальчик не отнимал свою руку от руки старика, словно боялся чего-то. Завидев сидящих, мальчик подергал старика за рукав и, когда тот нагнулся, зашептал ему что-то на ухо. Старик сам сделал несколько шагов вперед, засунул посох под мышку, сцепил пальцы обеих рук и стал читать стихи:
Саламаленкум, стар и млад!
Сердце кровью, братья, облилось.
Да будут дни ваши счастливы до конца!
Сердце кровью, братья, облилось.
Враг напал на нас, кто воевал, кто убежал…
А моя судьба несчастней всех других.
Двух сынов моих война взяла.
Сердце кровью, братья, облилось.
И глаза мои от слез ослепли.
Тело пополам мое согнулось.
И пошел я прочь с моей земли несчастной.
Сердце кровью, братья, облилось.
Руки женщин шерсть уже не режут.
Нету отдыха в земле моей народу.
Я не нищий, я слуга аллаха.
Сердце кровью, братья, облилось.
Сто лет жизни, кто врага накажет!
Пусть туркмены все сойдутся вместе.
Заколите псов поодиночке.
Сердце кровью, братья, облилось.
Был бы Хызром[47] я, то дал бы воду ждущим.
За туркмен отважных жизнь бы я отдал.
Но несчастный я Атаназар всего лишь…
Сердце кровью, братья, облилось.
Старик закончил чтение и, словно опасаясь, чтобы спутник его не пропал, нащупал дрожащей рукой сначала шыпырму мальчика, а потом ухватился за его плечо.
Старики похвалили слепого за его стихи.
— Ровесники, мы не нищие, мы рабы аллаха, никому зла не делаем.
Чарыяр-ага поднялся и подошел к поэту:
— Рабы аллаха, отведайте нашего хлеба-соли! Эта подстилка расстелена здесь, потому что справляют сороковины умершего. Садитесь, справьте с нами тризну.
— Вот как!
Старик погладил плечо мальчика, а тот посмотрел сквозь нависший мех сначала на Чарыяра, потом на своего хозяина и повел слепого к месту, которое освободили ему. Слепой сел, и мальчик, поджав ноги, устроился рядом. Перед ними поставили миску. Мальчик, видно, сильно проголодался, он глотал куски не разжевывая и, когда в миске уже ничего не осталось, с сожалением посмотрел на нее. По обычаю поминок, миску сразу же унесли.
Старик поблагодарил за угощение и принялся читать аят. Закончил он словами:
— Да попадет он в рай, раб божий!
Потом нащупал плечо мальчика:
— Ну, вставай, внучек, пошли.
На прощанье слепого уговорили прочитать еще стихотворение. Мальчик, которому, видно, уже надоело слушать одни и те же стихи, повторявшиеся в каждом ауле, отвернулся от старика и стал рассматривать Ширинджемал-эдже, как она возится возле очага.
Когда стихи кончились и путники уже собрались уходить, старая женщина подошла к мальчику и протянула ему миску с дограмой:
— Возьми, внучек, помянешь дедушку Ораза!
Мальчик робко опустил голову. Старуха предложила
ему еще раз. Но он, хоть и поблескивал жадными глазами, побоялся отчего-то протянуть руку за угощением. Тогда старик сказал:
— Возьми, не бойся, Молладурды, это хорошие люди.
Молладурды сразу схватился за миску, но растерялся, не зная, куда высыпать дограму. Вдруг его осенило, он снял свою шыпырму, и старуха опрокинула в нее миску. При виде наполненной доверху шыпырмы глаза мальчика радостно заблестели.
