Повсюду были свет и волшебство. Эльфы Тор Иврессе, обычно столь невозмутимые и несклонные к витиеватостям, сотнями толпились на улицах. Они носили свое горе словно плащ, но в эту ночь оно было отброшено, и наряды всевозможных стилей ослепляли глаз своей роскошью. Гуляки были облачены в такое буйство ткани и плоти, которое могло заставить залиться румянцем даже куртизанок Лотерна. Волшебные огоньки кружили над толпой, повинуясь звукам невидимых лир и флейт. Выдыхатели огня скакали посередине улицы, а заклинатели кружили их пламенное дыхание в танце над головами толпы. Сверкающие представления разноцветных драконов, орлов и сражающихся воинов зажгли небеса. Труппы танцоров и акробатов крутились и сплетались в огне, кружились узкими спиралями, представляя древние танцы из времен Аэнариона. Их мантии были подобны крыльям, и они двигались, словно земное притяжение было не властно над ними.

Он двигался сквозь толпу, скачущую в беспорядке, ощущая касания тел вокруг него словно физическую боль. Ему хотелось взять в руки свой рунный меч, но мерцающая перевязь из шкуры химеры осталась лежать в его спальне. Лишь узкий кинжал с листовидным лезвием свисал с его пояса, отрицая радостный дух фестиваля.

Выдыхатели огня двинулись дальше и следующая группа артистов заняла их место. Это было целое воинство раскрашенных фигур, более родственных диким безумцам Танцорам войны азраи, нежели любой из благородных семей Ультуана. Как и акробаты до них, они бросились сквозь толпу, вращая мечи и копья в воинственной демонстрации собственного мастерства. Их смазанные маслом тела, блестели в свете факелов, и смеющиеся гуляки касались их непристойными ласками.

Он ощутил грядущее прикосновение женщины за мгновение до того, как она дотронулась до его руки. Он крутанулся, хватая ее за запястье, когда она протянула руку к его плечу. Подчиняясь инстинкту, он выкрутил ее запястье и направил свободную руку прямо в ее скрытое маской лицо, подобно поршню в механизме гномов.

Кулак не достиг цели, убийственный удар прошел на волосок от изукрашенных драгоценностями черт ее маски. Когда он схватил ее руку, она схватила его. Они отпустили друг друга одновременно, и он отступил назад, когда толпа отхлынула от его яростной вспышки, нарушивший все правила этикета фестиваля. Женщина выпрямилась и принялась массажировать плечо, которое он жестоко выкрутил.

Она взглянула во тьму его мантии и на бледную безжизненность маски, наполовину скрывающей лицо.

— А ты быстрый, — сказала она. — Словно баньши.

— Как и ты, — ответил он. — Я мог убить тебя.

— Но не убил. Будь благодарен, ибо это очень разгневало бы моего мужа, а он великий охотник.

— Серьезно? — Вопросил он. — И кто же он, этот великий охотник?

Она склонила голову набок, и он увидел, что ее глаза были сверкающего янтарного цвета. Серебряные крапинки льдистой белизны горели в них и он увидел великую скорбь, словно в глазах матери, что пережила всех своих детей. Золотые волосы, словно свежесрезанные колосья, обрамляли изящную сердцевидную маску из серебра, несущую лишь одну нарисованную слезу, стекающую по щеке.

— Тебе известно, что это невежливо, спрашивать о именах на Фестивале Масок.

— Так не говори. Мне без разницы. — Пожал он плечами.

Он развернулся, чтоб уходит, но женщина последовала за ним.

— Я скажу тебе, если ты действительно желаешь знать это.

Поначалу она заинтриговала его своей скоростью и скрытой красотой, но ее присутствие уже утомило его и он более не желал потакать ей. У него было незавершенное дело.

— Его имя Курнос, — сказала она, и он остановился.

— Ах, — протянул он, не оборачиваясь. — Ты безумна.

Она танцевала вокруг него, блуждая кончиками пальцев по его груди. — Если горе приводит к безумию, то да, я полагаю, что безумна.

— Твой супруг мертв, разве нет?

— Нет, не мертв, — ответила она оборачиваясь украдкой, словно опасаясь говорить о нем. — Он просто где-то в другом месте.

Он прошел сквозь толпу, наблюдая за акробатом под маской Лоека, кружащегося и смеющегося сквозь гуляк, словно озорной ребенок. Его сопровождала труппа теней в плащах, постоянно танцующих под неслышную никому музыку и не останавливающихся ни на мгновение. Последователи Танцора Теней были капризны и выглядели непредсказуемыми, дразнясь и умасливая, воруя и стараясь не обижать в равной мере.

— Я люблю наблюдать за их танцем, — сказала женщина. — Он дает мне надежду.

— В таком случае ты не только безумна, но и обманута, — ответил он, ускоряя свой шаг.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что надежда это убежище глупцов. Где еще осталась надежда в этом мире?

— Оглянись вокруг, баньши. Она повсюду. Ты можешь увидеть ее в каждой улыбке, почувствовать в каждой слезинке и услышать в каждой мелодии. Она поет везде, от наивысшей башни до укромнейшей беседки. Даже в самые темные времена, всегда есть надежда.

Он обогнул ее, когда процессия танцоров с мечами прошествовала вниз по улице. Их клинки сплетали серебряную сеть вокруг них, сквозь которую последователи Лоэка кружились и кувыркались. Дикие радостные крики эхом отражались от зданий, и музыка вздымалась громче, когда толпа аплодировала их мастерству.

Женщина схватила его за руку, когда воины двинулись прочь, ведомые обнаженным лидером скрывающим лицо под багровой маской Кхейна.

— Их мечи окровавлены, — сказала она.

— Нет, это всего лишь отсвет факелов.

Она схватила его сильнее.

— Ты ошибаешься. Мечи Кхейна всегда окровавлены. Труды Ваула никогда не завершатся, и многие из них бесконечно хитрое оружие, котрое он сотворил для борьбы с Тёмным Принцем. И не успев выйти из кузницы, они уже становятся окровавленными.

— Я не вижу крови, — сказал он. — Только прекрасный, серебристо-белый итильмар.

— Ты не видишь крови, потому что ты не познал горе так, как я познала его. — ответила женщина.

Гнев овладел им, и его ладони сжались в кулаки. Его сердце совершило скачок, побуждаемое желанием ударить ее, чтоб показать ей, насколько хорошо ему была знакома скорбь. Он посвятил все, что имел, служению Ультуану, и этого все еще было мало. Никто не знал, сколь страшную цену он заплатил, чтоб сохранить эти земли в безопасности, и она полагала, что утрата одного возлюбленного может перевесить его боль?

— Твой гнев станет твоим уничтожением, — сказала она, и его ярость отхлынула, так что он почувствовал, что может говорить, без желания наброситься на нее.

— Мне знакома скорбь, — ответил он, цедя каждое слово сквозь зубы.

— Тебе знакомо смертное горе, — промолвила она. — Когда же ты должен наблюдать, как прекрасные дети, которых ты любишь больше всего на свете, увядают и умирают на протяжении вечности, тогда ты познаешь истинную муку.

В Иврессе было более чем достаточно горюющих вдов и матерей — гоблины, друкаи и люди поспособствовали этому. Каждая семья в городе познала горечь утрат, а белых плащей скорби на улицах встречалось куда больше, чем ярких шелков на последнем фестивале в Лотерне. Он помнил смерть своего отца, за которым быстро последовал черед брата. У него не было времени на скорбь, ведь потребности войны не оставляли времени на горе. Оковы долга вели его, и жизнь, которую он знал, обещавшая возвращение Золотого Века, осталась лишь глубоко в памяти. Эта женщина всего лишь отвлекала его внимание, что раздражало, а он потратил на нее в пустую слишком много времени. В любом случае, печаль, что пошатнула ее разум была ему не интересна, и он отступил назад.

— Я должен вас покинуть, леди, — сказал он. — Мне жаль ваших потерь, но есть долг, который я обязан выполнить этой ночью.

— В ночь фестиваля? — Спросила она. — Тор Иврессе пролил достаточно слез за год, не следует марать эту единственную ночь такой мишурой, как долг. Весь год эти люди скорбят и идут по жизни, словно тени самих себя. Позволь им в эту единственную ночь почувствовать, что они живы, в невоздержанных действиях и провести несколько часов не страшась о будущем.