— Каких ты хочешь от меня советов, когда я даже и не видела его ни разу, этого твоего кавалера? Что я могу тебе сказать?
— Папа видел. Папе, насколько мне известно, он достаточно понравился.
— Ну вот и иди тогда к отцу и объясняйся с ним.
— Пойдем вместе.
— Я не желаю участвовать в сознательном его убийстве, Капитолина.
— Хорошо, я пойду одна.
Но Анна Николаевна все же отправилась вслед за Капой. Она боялась оставить ее одну с отцом, которому и в самом деле каждый день нездоровилось, он жаловался на боли в сердце, на перебои.
Горбачев сидел в своем домашнем кабинете за столом, при зеленой яркой лампе. Он готовил выступление на областной партийной конференции.
— Можно к тебе? — услышал он.
Оторвал глаза от бумаг, обернулся, позади его кресла стояли жена и дочь.
— Да, — сказал рассеянно, продолжая думать о своем. — Что такое?
— Капитолина собралась замуж, — без предисловий объявила Анна Николаевна, решив, что пусть он узнает это сразу.
К удивлению Анны Николаевны, он не вскочил со стула, не стал метаться и кричать, чего она так боялась. Он сказал спокойно:
— Ну и что же? Что требуется от меня?
— То есть как, Ваня? Тебе это безразлично? Вся жизнь у ребенка будет разбита, а ты способен только сказать: «Ну и что же?» Вань!..
— Я женился на тебе, Нюра, ты выходила за меня, и никакого такого шума и грохота не было. Пришли однажды в мою комнатуху, занес я твой полупустой сундучок с двумя юбками и одной кофточкой…
— Ты все забыл! Совсем наоборот: с одной юбкой и двум кофточками.
— Тем более, Нюра. Еще, значит, беднее дело было. И стали жить. И вот живем. И другой жизни нам не надобно. А может быть, тебе нужна другая жизнь? — Он вопросительно посмотрел на Анну Николаевну.
— Выдумываешь, сам даже не знаешь что, — ответила она.
— Меня интересует не это… — продолжал Горбачев. — Да вы садитесь, не стойте такими печальными образами. Меня интересует вот что… Я прекрасно знаю, что всякие уговоры и разговоры сейчас ни к чему, я знал, что рано или поздно именно так у них с Андреем и кончится, что все ее фантазии о вольных, ничем не закабаленных чувствах — именно и есть фантазии. Я верю в их любовь, верю в то, что у них получится хорошая семья…
— Правда, папка? — Капа бросилась, крепко обняла его, прижалась к нему. — Ты так говоришь?
Он ее осторожно отстранил.
— Да, так говорю и в это верю. Парень ей попался хороший: Могло быть гораздо хуже. Но вот что меня интересует, еще раз говорю, — где жить будете, супруги? — Он устремил невеселый, размышляющий взгляд на Капу.
— Не знаю, — ответила она, помедлив.
— То есть как не знаю? — вскрикнула Анна Николаевна. — Какие могут быть сомнения! Неужели, Ваня, ты допускаешь мысль отпустить ее из дому?
— Не было бы сомнений, не задавал бы этого вопроса, — сказал Горбачев. — Видишь, она не знает. Это что, по–твоему, значит? Это значит, что она нацелилась уйти. Так, Капитолина?
— Неужели тебе плохо у родителей, Капочка? — с горечью спросила Анна Николаевна.
— Мама и папа, не мучайте меня этими вопросами — плохо или хорошо. Не было никогда плохо, всегда было только хорошо, очень, очень хорошо. Но вот вы же сами тут говорили: принес полупустой сундучок с одной юбкой и двумя кофточками, стали жить. А почему я обязана иначе устраивать свою жизнь? Почему я не имею права начинать с чемодана? Почему?
— Учти, — сказал Горбачев, — не только о квартире, о комнате хлопотать не буду.
— Если хочешь, папа, я тебе скажу, как мне думается наше устройство.
— Говори, конечно,
— Мы поселимся там, в том домике, куда ты приезжал. Мы его приведем в порядок…
— Будете добираться по колено в грязи…
— В этом виноват горсовет, а не мы с Андреем, папа. Так вот — приведем в порядок и будем строить свою жизнь. Вы с мамой будете приходить к нам в гости. Там у нас будут соседи…
Горбачев смотрел на раскрасневшуюся дочь, слушал ее восторженную речь и думал: все кончено, она уже ушла из дому, она уже там, в будущем, и никакая сила не остановит ее на этом пути, не вернет с него обратно.
Стало грустно. Анна Николаевна была права, когда говорила Капе, что та — любимый ребенок у отца. Любил, любил дочку Горбачев. Видеть ее, разговаривать с ней, ощущать ее ласку было его ежедневной радостью после трудных и долгих часов работы в горкоме. Теперь этой радости не станет. Говорит: будете приходить, говорит: сама прибегать стану. Обманывает и себя и их. Жизнь порушит эти намерения, продиктует свое, совсем–совсем иное, чего даже и не ждешь, о чем и не подозреваешь.
— Но там темно, сыро, скверно, в этой избушке, — сказал он.
— Сделаем — будет хорошо, вот увидишь. Я уже прикидывала. У Андрея есть деньги в сберкассе. Тысяч пять…
— Но это же его, его деньги! — сказала Анна Николаевна.
— Ах, мама, какая ты!.. Ну вот, папа, есть пять тысяч. Андрей получает порядочно, расходует не все. Вот у него и накопились. Одинокий же.
— Он не пьяница хоть, а? — Спросила Анна Николаевна.
— Успокойся, мама, нет. Так вот, пять тысяч нам помогут улучшить все в домике. Роскоши нам не надо, принципиально. Прежде всего — простота. Ты же знаешь, как мне смешны эти женщины, которые разряжаются в какой–то заграничный нейлоновый газ, под которым все лифчики видно, в парчу, из которой раньше только церковные ризы шили, в глупую, безвкусную гадость…
— Ничего не сделаешь, — не дослушав, сказал Горбачев. Он встал, подошел к дочери, обнял ее. — Будь счастлива, но только, пожалуйста, без жестокости к нам с мамой: помни о нас.
Мать и дочь всплакнули от этих слов. Он тоже, зашагав по кабинету, стал водить пальцем возле переносья.
— Покажи, покажи его мне, твоего Андрея, — сказала Анна Николаевна Капе. — Чтоб завтра же был тут! Слышишь? А то люди спросят: кто какой, а мать глазами будет хлопать.
Капа напрасно опасалась: милиционер нисколько не смутил Андрея. Андрей даже и не заметил милиционера. Для него страшнее всего на свете были сами эти смотрины. Он сидел за столом скованный. Попав в дом к секретарю городского комитета партии, он хотел бы производить там наилучшее впечатление, говорить только интересные, умные вещи, держаться с достоинством и непринужденно. Получалось все иначе, совсем иначе. И говорить было не о чем, и слова застревали в горле, или если и прорывались наружу, то без всякой связи между собою, так — слова и слова, а смысла никакого. Руки девать было некуда. Каждое движение сопровождалось шумом. Потянулся за хлебом, задел бокал с нарзаном — звон, стук, пролилась вода на скатерть; хотел достать шпротину из коробки, подцепил на вилку, тоже уронил, по скатерти пошло еще одно для всех заметное пятно.
— Ну и насвинячил я у вас, — сказал он с тоскующей улыбкой. — Вот теперь мне понятно выражение: как слон в посудной лавке.
— Э! — стал выручать Горбачев. — Бывает. Все бывает.
Отец и дочь старались за столом шутить, острили. Андрей таких попыток даже и не делал, Анна же Николаевна пристально и неотрывно рассматривала гостя и думала о том, что совсем теперь он и не гость. Нежданно–негаданно вошел вот в семью, и никуда от него уже не денешься. Хорошо, если порядочным окажется и если Капочка будет счастлива с ним. Здоровый какой, сильный, неуклюжий. Он ведь и прибить может жену. Жена! До чего же дико звучит это слово в применении к ее девочке, к ее доченьке. Глупенькая — храбрилась, хвалилась: красивые свободные чувства! Вот тебе и свобода…
Нельзя сказать, что Андрей не нравился Анне Николаевне. Неловкий такой — это ничего, это от непривычки, это Анна Николаевна вполне понимала. Это пройдет, когда он освоится. Главное, все–таки видный, рослый, плечистый. С таким и по городу лестно пройтись и в театре появиться.
После обеда, выкурив папиросу, Горбачев снова уехал в горком. Прощаясь, он шепнул Анне Николаевне, чтобы и она не очень мозолила глаза ребятам. Анна Николаевна обиделась: что значит мозолить или не мозолить? Мать она или нет? Но все–таки, покрутившись еще с полчасика в столовой, ушла.
