— Капочка… милая… — У Андрея дрожал голос.

Степан представил себе этого крупного, сильного парня, — какой–то он сейчас там, за стенкой? «Эх, бедняга», — подумал о нем. Девчонку Степан не одобрял — зачем прикидывается? Совсем–совсем по–другому вела себя Оленька Величкина, когда он тоже вот так туманно говорил ей о своих чувствах. Он тоже волновался, не находил слов. «Я бы тебе сказал, Оленька, но вот никак…» — мямлил он. «Ну и не надо, не надо! — прошептала она. — Не надо. Я и так все понимаю». Она прижалась лицом к его груди. И все было ясно. А тут что?

— Капочка, милая… — повторял Андрей и вдруг не выдержал: — Я же люблю тебя! — закричал он страшным голосом; за стеной что–то грохнуло — табуретку, наверно, уронил.

За грохотом наступила тишина. С трудом различал Степан шепот Капы:

— Андрюша, хороший, дорогой. Я тебя тоже люблю. Очень, очень!.. Ну как ты этого не мог понять раньше?

— Капонька, — почему–то и Андрей стал шептать, — Капонька, я хочу быть с тобой… всегда, всегда с тобой…

— Мы и будем, Андрюшенька, будем.

— Всегда?

— Всегда, всегда, всегда.

Они так горячо шептались, такое электричество возникало в доме от их шепота, что Степан вытащил подушку из–под головы и положил ее сверху, на ухо. Слушать это все было невозможно. Да, пожалуй, и не следовало слушать.

Воскресным вечером Степан сидел дома один. Завод получил самосвалы новой марки, — читал описание незнакомой машины и руководство к управлению ею. Машина была сильная, на восемь тонн грузоподъемности, и довольно сложная. С трудом разобрался в ее электрохозяйстве. Прислушивался к шагам на улице. Дмитрий еще вчера сказал ему, что днем кое–кто должен прийти, так если он, Степан, никуда не собирается из дому, то пусть, так сказать, примет надлежащим образом этого кое–кого. Степан ждал Лелю, о которой не раз слышал от Андрея, что она хорошая, замечательная и очень любит Дмитрия. Но Леля все не шла. Не было и Дмитрия. Несмотря на воскресенье, он ушел с утра в цех. На стан должны были ставить новые валки, не мог, чтобы не принять участие в этом.

Ходики показывали десятый час, когда Степан услышал голоса за калиткой. Ожидал: вот–вот постучат. Но стука не было. А разговор продолжался. Вышел в сени, отворил дверь во двор, различил голос Мокеича. Мокеич говорил:

— Иди в дом–то, иди. Озябла вся. Не бойся, там Степка. Не съест. Экая ты боязливая, женщина. А я иду, думаю: кто тут маячит возле Ершовых? Жулик, думал, какой. А это ты. Ну иди, не бойся, говорю. Хочешь, взойду с тобой?

— Не надо, дедушка, я Дмитрия Тимофеевича подожду, не надо, — ответил женский голос.

Степан подошел к калитке, отворил.

— Слушайте, — сказал не без волнения. — Что же вы? А я вас дома жду. Мне Дмитрий наказал встретить вас. Пойдемте. — Он взял ее за рукав, повел в сени, в комнату. Она была в сапогах, в ватнике, в пуховом сером платке, концы которого, скрещиваясь на груди, были завязаны за спиной узлом. Снег запорошил ей плечи, талыми росинками повис на бровях и ресницах.

Возраста Лели Степан определить не мог. Он ощутил в себе щемящее чувство оттого, что Леля была совсем не такой, какой он ее себе представлял. Он растерянно смотрел на ее изуродованное лицо и в глаза, которые были разного цвета.

— Раздевайтесь, — сказал наконец. — Снимайте платок, куфайку…

Он не мог понять, почему Леля будто бы окаменела, войдя в комнату. Она стояла перед Степаном и тоже растерянно смотрела на него разными своими, широко раскрытыми глазами.

— Ой! — вскрикнула она, хватаясь за грудь, словно ей сделали очень больно. — Ой!.. — крикнула она еще пронзительней. Повернулась к двери и бросилась в сени.

Хлопнула калитка.

Степан выскочил следом на улицу. Стучали Лелины сапоги по занесенным снежным дорожкам. Но сама она уже была почти неразличима в потемках.

Постоял за калиткой, озяб, вернулся в дом, не зная, что думать, что делать. Посмотрелся в зеркало: нет ли в его личности чего такого, что могло бы испугать эту женщину? «Может, чокнутая, припадочная? — подумал. — Ну и подружку раздобыл себе Дмитрий! Верно в народе говорят: судьба играет человеком».

Дмитрий задержался не на заводе и вовсе не из–за стана — работа в цехе окончилась давным–давно, — а в пути с завода и из–за Искры Козаковой. Увидел ее из окна автобуса и не мог пересилить себя, выскочил на ходу, догнал. Она шла откуда–то домой, задержал ее, уговорил походить по улице. Принялся рассказывать о реконструкции стана, о новых планах. А потом неожиданно спросил:

— Искра Васильевна, а вот вдруг если бы умер Дмитрий Ершов, пожалели бы вы его, или вам это ни к чему?

— Вы задаете всегда такие ужасные вопросы, Дмитрий Тимофеевич.

— Что ж тут ужасного, Искра Васильевна? Живет, живет человек, да вот и умирает. Это же природа. Так в ней устроено. От того, скажу я или не скажу, это не зависит. Жизни у каждого — определенный, отмеренный кусок. Жаловаться уж тут некуда, если он тебе малым покажется.

— Думать о том, что со мной когда–то будет, я не люблю. Когда оно придет… о чем вы говорите, тогда и поразмышляем.

— Значит, своей жизнью вполне довольны. Что ж, радоваться за вас надо.

— А вы своей жизнью недовольны, Дмитрий Тимофеевич?

— Я? Разно бывает.

— Слушайте, а как хандра эта ваша вяжется с мировым коммунизмом?

— О чем вы, Искра Васильевна? — Дмитрий был озадачен.

— Мне Платон Тимофеевич рассказывал о том, как вы однажды, чуть ли не в пионерском возрасте, сказали, что похоронят вас только тогда, когда вы мирового коммунизма дождетесь.

— Ну и что — смеялись?

— Нет, не смеялась. Наоборот, я о вас тогда очень хорошо подумала. У меня отец был такой, вроде вас по убеждениям. Немножечко и я такая.

— Эх, Искра Васильевна, Искра Васильевна!.. — ответил он на это неопределенно. Остановился, постоял молча, махнул рукой и, не прощаясь, ушел.

Долго ходил по улицам, прежде чем повернуть домой; беспокойно было на сердце, душно. В горле сохло. Ел снег, черпая его горстью прямо из сугробов.

Домой пришел посиневший.

— Водочки бы выпил, — сказал Степан, поднимая с полу шапку, которую Дмитрий повесил мимо гвоздя, вбитого в стену. — Погрейся.

— Где же она? — спросил Дмитрий, садясь на стул.

— В шкафу, целая бутылка.

— Леля, говорю, где? Не пришла, что ли?

— Леля?.. С Лелей того… история получилась…

Степан стал рассказывать о том, что произошло в этот вечер.

— Дмитрий слушал, слушал и вскочил со стула.

— Брякнул ей поди что–нибудь! — крикнул он. — Язык распустил.

— Ну, ну! — вдруг обозлился Степан, не чувствуя за собой никакой вины. — Это ты язык распускаешь.

— Молчи… Или… — Дмитрий не договорил. Ярость его упала разом, как падает парус, попавший в безветрие. Снова сел за стол, опустил голову на руки.

Весело напевая, в дом вошел Андрей.

— Андрюшка, — сказал Дмитрий, не подымая головы. — Леля–то… убежала.

Степан снова рассказывал о том, что было с Лелей.

— Дядя Митя, давай я поеду туда? — предложил Андрей. — Она ведь в Рыбацком живет? Ты ее точный адрес знаешь?

— Какой там адрес! Общежитие, и все. Только ты и не думай. Это летом, на пароходе, вроде прогулки было. Сейчас попутными машинами, в кузове. Заледенеешь. И ни к чему тебе это. Сам поеду.

Дмитрий оделся и вышел из дому.

На дворе начиналась вьюга — выла, гнула и ломала голые мерзлые вишни в садочках.

— Может, пойти в гараж, машину взять? — сказал Степан.

— Вернее бы всего. А можете? Дадут вам? — В отличие от остальных своих дядей, Степана Андрей называл на «вы». — Без путевки–то.

— Объясним дежурному. Что он — не человек, что ли?

— Тогда и я с вами пойду.

Не сразу удалось втолковать дежурному по гаражу, как нужна им машина. Говорили ему о том, что от машины, быть может, зависит жизнь человека, бредущего в этот час где–то в метели по занесенной дороге, на ледяном ветру, в снегу, в ночи. А может быть, и двух человек. Не исключено же, что и Леля пошла пешком, попутных машин в такую погоду могло и не оказаться.