— Но она что–то не очень тебя обожает.

— Нет, Виталий, нет, мы не должны уезжать. Здесь будут еще две домны строить…

— Ах, ах, значит, для меня еще готовятся сюжетики.

— Можешь смеяться. Но ты смеешься над собой. Все, что ты сделал значительного, лучшего в живописи, связано с этим заводом. Ты еще убедишься со временем…

— Со временем… Человек две с лишним тысячи лет назад вырубил из мрамора женщину, и она стоит в Лувре, и художественная ее ценность от времени не зависит. А мои «сталевары», «кузнецы» и «прокатчики», когда заводы станут автоматическими и труд человека — вот с этим временем, о котором ты говорила, — резко изменится, они все утратят всякую ценность.

— Не понимаю тебя. Они будут еще ценнее, чем сейчас, они будут свидетельствами удивительных дней, которые достались нашему поколению.

— Ну, милая! Политграмота. Вот что значит иметь партийную жену. Достаточно меня в Союзе художников просвещали.

— Судя по тебе, у вас там это дело очень плохо поставлено.

— Давай, Искра, не пререкаться. Давай обдумывать организационную сторону дела. Мы должны собрать чемоданы и испариться отсюда как можно скорее. Мы же вздохнем полной грудью, как только поезд тронется. Как ты этого не понимаешь!

— У тебя психология дезертира.

— Это уже лишнее, милая женушка. Таких словечек не надо.

Виталий был возбужден, взвинчен, чувствовалось, что мысль уехать, вернуться в Москву захватывает его все больше и больше.

— Видишь ли, — сказал он. — Я все равно уеду. Ты, предположим, останешься. Но ты об этом пожалеешь. Еще обожди, после всех комиссий начнутся всякие заседания по проработке тебя. Чего доброго, и до суда дойдет. Осудят, засудят, признают плагиаторшей. Может быть, и в газетах об этом напечатают. Фельетончик какой–нибудь. Знаешь, с таким веселеньким названьицем: «На чужой каравай рта не разевай», или: «Один с сошкой, семеро с ложкой». Крутилич будет расписан как герой труда, а вы с вашим Чибисовым и всякими другими деятелями предстанете хапугами, жуликами и так далее. Приятные перспективки.

Уже несколько дней Искра ходила под впечатлением этого разговора. Все в ней протестовало против мысли бросить завод, бросить цех и уехать в Москву. И в то же время какой–то червячок точил душу. Была ведь и правда в словах Виталия. В самом же деле, неизвестно, чем кончится история с обвинением ее в плагиате. Дмитрий уверяет, что полным торжеством для нее. Но пока дождешься этого торжества, пока взойдет солнце, как говорят, роса глаза выест. И второе. Виталий такой — возьмет да и действительно уедет один. Как же тогда жить? Во имя чего развалится их семья, во имя чего будет страдать Люська? Впрочем, будем рассуждать независимо от Люськи. Есть ли у них надобность разрушать семью, расставаться?.. Это была горькая, очень горькая, до крайности горькая мысль. Столько жили, столько перетерпели, перенесли вместе всяких неприятностей, и радостей сколько было совместных, привыкли друг к другу, стали родными, совсем–совсем родными, такими родными, что родней у них никого, пожалуй, и нет, потому что мать — это в расчет не берется, это иное, и вдруг все — трах, бах! — разлетится. Только потому, что он из упрямства уедет в Москву, а она из упрямства останется здесь.

Никак не могла решить вопрос этот Искра. Посоветоваться с Дмитрием тоже не могла, — с ним об этом нельзя было советоваться.

В последнюю встречу Дмитрий сказал:

— Как я и думал, Искра Васильевна, дело это, крутиличевское, не чистое дело. Оно не просто запутанное. Его специально запутали. Люди сходили к бывшему секретарю директора, к Зое Ушаковой. Хотя прямо и не говорит, но из разговора они поняли так, что вину на себя она приняла напрасно. Думаем, что и расписку дала Крутиличу задним числом.

— Кто так думает?

— Ну я, брат мой Платон, артист Гуляев.

— Гуляев? Как же он–то в эту историю попал?

— А всякий честный человек таким делом возмутится. Вы что думаете, мы дадим вас съесть? Нет, Искра Васильевна, не на то мы живем на свете, чтобы видеть безобразие да не покончить с ним. Вот еще и Чибисов, — продолжал он перечислять. — Главный инженер тоже на нашей стороне. В партийном комитете, в завкоме, всюду…

Искру вызвал Чибисов.

— Вы только, пожалуйста, не обижайтесь на мои вопросы, — заговорил он. — Я вам верю, но такая чепуха происходит в последнее время, что сам себе верить перестаешь. Ведь мой секретарь… ведь это же, я считал, вернейший человек, и то… Словом, не обижайтесь, но я вас спрошу вот о чем. Бумаг Крутилича вы, конечно, и видеть не видывали, это факт. Но, может быть, или вам, или кому другому, кто в разговоре мог передать это вам, Крутилич упоминал о своей работе? Бывает же так, и сколько угодно — идейка вылетит, повиснет в воздухе, другой ее, сам того не замечая, подхватит как свою… Ну, ну, ну, товарищ инженер, только не плакать!

— А я и не думаю плакать. Мне просто очень обидно. Вы же должны помнить, я пришла к вам и все рассказала об этом охлаждении.

— Это верно, это верно. Я и не сомневаюсь. Просто, так сказать, для самоконтроля завел с вами разговор. Вы такие странные существа — женщины…

— При чем тут женщины, — резко оборвала Искра, — если всю склоку затеяли мужчины и при этом ведут себя хуже баб. Прошу меня тоже извинить.

Он пожал ей руку, еще и еще раз просил не сердиться, проводил до двери.

Искра видела, что Дмитрий Ершов прав, что все, с кем бы она ни встречалась на заводе, начинают поддерживать ее, что все готовы сражаться за правду. Ну как же тут бросить завод и уехать в Москву? Это будет нелепо, странно, необъяснимо. Смешно, если она пойдет и будет заявлять всюду: знаете, муж так решил. Нет, нет, нет, надо уговорить Виталия, доказать ему, что уезжать нельзя.

— Виталий, — сказала она вечером. — Я все обдумала. Мы не должны уезжать. Ты обязан пересилить свою минутную слабость.

— Хороша минутная. Уж, знаешь, с каких пор об этом думаю. Еще с того дня, когда сел в поезд, чтобы ехать с тобой сюда. Я ехал сюда на время. А ты разве навек?

Он начал бушевать, ругаться, обвинять ее в том, что она плохая хозяйка, что у них дома свинарник — человека привести боязно; что она его обманула — обещала квартиру, а где эта квартира; что он у нее за домработницу, ему думать некогда, некогда сосредоточиться на теме, он не живет, а прозябает. Все, что он говорил, было в какой–то мере и правдой и в то же время совершенно несправедливо, до крайности обидно. Он хотел, чтобы у него было так, как у многих его товарищей, — чтобы жена занималась только им, чтобы она обеспечивала ему удобства жизни, чтобы он, не зная больше ничего, отдавался только своему творчеству. Что ж, он, может быть, и прав. Может быть, так и должно быть. Тогда, значит, он ошибся в выборе жены, тогда действительно им не жить вместе, тогда действительно они должны расстаться.

Все это Искра стала высказывать вслух. Говорила тихо, голос ее дрожал, губы кривились. Ей было очень, очень жалко себя. Вот как неудачно получилось: и ему и себе испортила жизнь.

Виталий тоже расстроился. Принялся ее обнимать, целовать руки, говорил себе, что он болван, кретин, негодяй, если доставляет ей такие огорчения, что он ее очень любит, он постарается никогда больше ее так не обижать. Но и она со своей стороны должна же наконец понять, что нервничает он неспроста, а потому, видимо, что темы здесь для него исчерпаны; надо пока возвратиться в Москву, а там будет видно, что делать дальше; может быть, они потом махнут и еще куда–нибудь на периферию.

— Творческий человек, Искруха, должен передвигаться, понимаешь? Он должен видеть, много видеть. Только тот, кто много видел, может о многом и рассказать. Разве я не прав?

Да, он, кажется, был прав. Но творческий–то человек, который должен многое видеть, чтобы о многом и рассказывать людям, это он, Виталий, а почему и она должна порхать с места на место?

Они сидели на тахте, обнявшись, оба грустные, печальные. Потом Виталий вновь, с еще большим жаром принялся уговаривать уехать: