— Сколько у тебя еще непроверенных?

Наконец он подошел вразвалку и сказал со счастливой улыбкой:

— У меня все…

— Мои тоже все отлетали.

Издали они смотрели, как их курсанты столпились вокруг приехавших для принятия зачетов «настоящих» летчиков.

— Гляди, Нина, — вздыхал Вовочка, — наши пилотяги на нас уже и не смотрят. Теперь мы для них так себе…

Но он ошибся. Курсанты, поговорив с прибывшими летчиками, возбужденной толпой пришли к своим инструкторам. Начались воспоминания о днях, прожитых вместе.

Нина почти не принимала участия в разговоре и сидела, казалось, занятая какой-то тревожной мыслью. Валентин заметил это, и его охватило беспокойство. С утра он был увлечен всем, что связано с полетами, и забыл о вчерашнем случае с Баринским. Сейчас все ясно всплыло в его памяти. Прав он или не прав, что ударил этого человека? С точки зрения законности, безусловно, не прав. Но с точки зрения морально-этической он считал себя абсолютно правым и был убежден, что любой честный человек на его месте поступил бы в этом случае так же, как он.

Вечером все умылись, переоделись и вышли на свежий воздух. Собрался струнный оркестр под управлением Зуброва, и над лагерем понеслись звуки музыки. На спортивной площадке шла игра в волейбол. Вовочка со свистком в зубах восседал на судейском месте. Судил рьяно, — лоб его покрылся потом. Любители гимнастики обновляли недавно полученные снаряды. Появилась Нина. Вместо комбинезона, в котором все привыкли ее видеть, на ней была темно-синяя гимнастерка, подхваченная в талии широким ремнем, и такая же юбка, а на ногах — мягкие ичиги.

— Высоков! — позвала она.

Валентин тотчас подошел, и Нина отвела его в сторону.

— Почему вы вчера ударили Баринского? Никогда не думала, что вы способны на такое. Это мальчишество, нет — хуже, бескультурье…

Валентин нетерпеливо перебил ее:

— Товарищ инструктор…

Нина подняла руку.

— Ничего мне не говорите. Я так возмущена, так возмущена, что и слов нет. Да понимаете ли вы, что если я доложу об этом командиру, вас с Козловым в трибунал упекут! Нет, вы этого не понимаете. Вчера иду и в конце аллеи вижу: один другого — бах! Как не стыдно! И Баринский мне потом говорит: «Никогда, Нина, не ожидал, что у вас такие ревнивые поклонники». Спрашиваю: «Кто?» Он мне называет ваши фамилии… О, если бы не канун выпуска, я бы вас жалеть не стала! Ладно, может быть, потом, в училище или в части, когда сделаетесь настоящим летчиком, вы поймете всю глупость этого поступка…

На этом бы и остановиться Нине. Но она, помолчав, добавила едко:

— Эх, вы, молодой ревнивец!

И Валентин вспыхнул.

— Вы слишком самонадеянны, если так думаете! — выпалил он, и в глазах его сверкнул гнев.

Нина растерялась.

— Так вы не из-за ревности? — упавшим голосом спросила она.

Не взглянув на Нину, Валентин молча повернулся и пошел прочь. С неприятным чувством спустился он в землянку. Здесь был только дневальный. Тихо и прохладно. Валентин сел на нары и задумался. «Эх, люди, люди, все вы человеки». Нину он уважал, в любой момент готов был защитить ее честь и вот — «молодой ревнивец!» Черт знает что. Как она могла так подумать?!

Примчался Сережка.

— Валяш, ты что тут скрываешься? Знаешь, Баринский сейчас сказал при всех: «Я, — говорит, — тут, ребята, вчера сболтнул насчет Нины, так вы не подумайте, что это правда…» Понял?

— А ну его ко всем чертям. Я, брат, сейчас такую пилюлю проглотил, что свет не мил.

— А именно? — Сережка в недоумении выкатил глаза.

— Нина мне за Баринского выговор сделала и… назвала «молодым ревнивцем»…

— Так ты бы рассказал ей, чудак!

— Пусть думает, что хочет, — отрезал Валентин и отвернулся.

Баринский приехал в центральный городок школы получить кое-что для каптерки. Не так много нужно было времени, чтобы погрузить на машину несколько ящиков с инструментами и запчастями, с набором авиационных красок, как долго и нудно приходилось ожидать всяких начальников, которые выписывали, заверяли, накладывали визы и производили прочие манипуляции с целой кипой различных бумаг. В один из кабинетов его не пускали, так как перед ним туда вошел Крамаренко и, похоже, делал начальнику «внушение». Бас полковника звучал из-за закрытых дверей на редкость сердито.

Баринский уткнулся в фотогазету и терпеливо ждал, когда можно будет войти к начальнику. А в голове крутилось: «Ничего, будет время, я с вами рассчитаюсь! — Это о Нине и ее друзьях. — Подумаешь, невинность из себя разыграла! Ну, а Высоков… Этому паршивцу я подстрою что-нибудь такое, что всю жизнь будет помнить».

— Неужели они творят такие жестокости? — вдруг услыхал Баринский за своей спиной приятный женский голос.

— Это же фотография, а фотография — документ точный, — пояснил он, не оборачиваясь, и только сейчас разглядел фотоснимок, на котором фашисты обливали водой живых людей на морозе.

— И неужели они могут со всеми так делать? — спросил тот же голос с ужасом.

Баринский обернулся. Перед ним стояла молодая, небольшого роста брюнетка в белом платье и лакированных туфельках.

— Я не комиссар и на этот вопрос ответить не могу. А вот вы, наверное, можете сказать, подолгу ли Крамаренко читает мораль подчиненным? Ведь вы служащая штаба?

— Я тут новенькая, — ответила брюнетка. — Ну, то есть не совсем… Раньше я жила в этом гарнизоне, а на работу меня приняли сегодня машинисткой.

— А что же вы раньше тут делали?

Брюнетка смутилась и ответила скороговоркой:

— Я жила с мужем; муж — летчик, сейчас на фронте. Я некоторое время жила в городе у мамы, а теперь стало трудно, и комиссар помог мне устроиться…

— Так вы, значит, холостячка? — улыбаясь, спросил Баринский.

— Ну, как сказать… — Брюнетка замялась и густо покраснела.

Этот разговор отвлек Баринского от неприятных мыслей. Красивым движением он достал из кармана портсигар, щелкнув пружиной, раскрыл его и протянул собеседнице.

— Прошу.

Он был убежден, что она не курит, и предлагал так, для фасона. Но она протянула руку и, извинившись, взяла папиросу. Закурили.

— А жить теперь где будете? — спросил Баринский. — В гарнизоне?

— Нет, с мамой. Это немножко неудобно в смысле расстояния, зато в городе веселее. А вы бываете в городе?

— Бываю, но у меня еще нет там знакомств…

— О! Я могу дать вам адрес одних очень интересных людей. Такие общительные… Они по торговой части и живут в достатке. А в наше время это так редко.

— Очень интересно! Я с удовольствием… — договорить Баринский не успел, его позвали в кабинет начальника. Но прежде чем пойти, Баринский спросил брюнетку: — Так познакомимся?

— Пожалуйста, — пропела та и протянула ему свою маленькую руку с длинными крашеными ноготками. — Клавдия Лагутина, а попросту — Клавочка. Меня все так зовут…

— Клавочка, вы, быть может, продиктуете мне обещанный адресок?

Она охотно продиктовала, он поспешно записал и, приосанившись, скрылся в кабинете начальника. Клавочка проводила его томной улыбкой.

Старый Ляйляк-бай сидел в тени карагача на красной кошме. Перед ним дымился чилим[1]. Дымок зеленоватый, с тяжелым дурманящим запахом. В большой клетке, сплетенной из медной проволоки, тоскливо попискивала бедана[2]. В густых ветвях чуть слышно шелестел ветерок. Карагач рос на краю небольшого выступа крутого горного склона. Корни его купались в прохладе водоема, откуда вода падала вниз звонкой струей и соединялась с горным потоком.

С одной стороны вздымался горный склон, с другой — пышным ковром, украшенным узором садов и полей, блеском водоемов и каналов, расстилалась долина. До советской власти эта зелень и вода украшали лишь узкую полосу земли у горных подножий. Большевики отняли у баев их власть над водой и землей, помогли народу осуществить его мечту об орошении больших пространств, вооружили народ машинами, прислали умных людей, инженеров, и вот сейчас идет большая война, а большевики продолжают строить каналы. Пустыня далеко отступила от гор. Вон на горизонте она золотится едва заметной полоской…