— Капустина обучать, — сказал полковник с присущей ему лаконичностью, — над воспитанием его работать. Все.

Каково было выслушать это Лагутину! Пощечина. Правда, Борис об этом не знал, да что из того? Виноват все же он. «Из-за какого-то сентиментального щенка столько неприятностей!» — с раздражением думал сейчас Лагутин.

— Неужели Фаина? — высказал догадку Борис, когда они с Санькой выходили из столовой.

— Кому же больше? — сказал Санька. — А вот ко мне кого принесла нелегкая? Ума не приложу.

За воротами, в тени тополей, их ждала Фаина. Поздоровались, и Фаина шепнула Саньке:

— Иди вниз по дороге. Там тебя ждут.

Санька пожал плечами — дескать, кто меня может ждать? — но пошел в указанном направлении. Шагов через тридцать его потихоньку окликнули. Оглянувшись, он увидел Клавочку. Она стояла, прислонившись спиной к стволу тополя, и смущенно водила по земле носком туфельки.

— Вы не подумайте, что я что-нибудь такое… — начала Клавочка. — У меня была возможность вызвать Бориса к Фаине, и я заодно решила и вам дать возможность погулять за оградой. Ведь вам приятно? То есть не со мной, а вообще… Ой! Какая я глупая…

— Клавочка, что с тобой? Ты меня называешь, как его величество, на «вы», как будто мы и не пили на брудершафт. И потом ты не только не глупая, а даже гений. Точно как в романе: ты мимолетное виденье, ты гений чистой красоты. Постараюсь отплатить тебе каким-нибудь интересным рассказом.

— Говори, Саня, мне так нравится тебя слушать…

Они пошли по аллее, и Санька начал рассказывать. Ей было немного стыдно, что она украдкой от мужа прогуливается с молодым человеком, но эта маленькая тайна сама по себе была привлекательна. Она много читала романов с тайными свиданиями, с похищениями девушек, с героическими подвигами в честь любимых, а ее собственное замужество вышло таким обыденным! Николай познакомился с ней в кино. Стал провожать, вздыхать, потом сделал предложение. Папа с мамой нашли, что он «видный», и посоветовали выйти за него замуж. Вот и все. Потом скука нигде не работающей замужней женщины. И вот Санька. Правда, он некрасивый, но подвижной, веселый, остроумный. Неужели она должна себе отказывать в этом невинном увлечении? И уж так ли велик грех — пройти под руку с посторонним мужчиной?

По жидкому перелеску Борис и Фаина пошли в направлении, противоположном тому, куда двинулись Санька с Клавочкой. Дорога шла слегка на подъем. Все шире открывался вид на гарнизон. Темнело, и в домах загорались приветливые огоньки. Из казармы долетали слова песни. Хорошо был виден отсюда и аэродром. Там тускло поблескивали крыльями выстроенные в ровную линию самолеты.

Остановились на пригорке. Борис сбросил с плеч шинель, расстелил ее и предложил Фаине присесть. Сели. Фаина прижалась к нему, заглядывая в глаза, зашептала:

— Ты, Боренька, не обижайся на меня…

— Что ты, наоборот!

— Не подумай обо мне плохо… По твоим рассказам я очень хорошо представляю, как вам трудно, и всегда рада хоть чем-нибудь помочь тебе, отвлечь от этой казармы. Спасибо Клавочке, помогла. Это ведь она ждет Саню…

— То есть как?

— Так. Соображать надо…

— Вот это здорово! — удивился Борис.

Потом Фаина повела легкомысленный разговор, перескакивая с предмета на предмет. Страшно ли летать? Санька говорил, что приехал из Сибири; это правда, что там даже летом под землей лед? Какое вино больше всего нравится Борису? И что он думает об исходе войны?

— Я, например, так боюсь, так боюсь, — созналась она. — Я очень большая трусиха… Хорошо быть мужчиной. Завидую вам.

— Есть, Фая, и девушки отважные. Вот у нас Нина Соколова — летчица, инструктор, и хороший инструктор. (Борис за последнее время разочаровался в Лагутине и завидовал товарищам, попавшим в экипаж Нины.)

— Мне это непонятно, — сказала Фаина. — Как она только может? Страшно быть военным. Я даже не могу представить, как ты на посту стоишь. Ночь. Одиночество…

— Вот уж что не страшно, так не страшно. Скучно только. Стоишь как дурак четыре часа подряд и глазами хлопаешь.

— Неужели четыре часа? С ума можно сойти… Бобочка, а почему же вы по два не стоите? Мне какой-то военный говорил, что так даже нужно по уставам…

— О девочка! Уставы ведь дополняются и изменяются. Стоять по четыре часа мы сами договариваемся. Начальниками караулов ходят свои ребята. Вот, например, Валико. Помнишь, был с нами грузин в тот день?

— Помню.

— Он всегда разрешает. А если меняться через два часа, так не поспишь, только и будешь ходить взад-вперед на пост и обратно. Самая плохая смена у нас третья. С трех ночи и до семи утра. Холодно и спросонья ничего не соображаешь.

— А на том посту ты когда-нибудь стоял? — спросила Фаина, показывая на видневшийся в сумерках курган. Там, на фоне оставшейся от заката светлой полоски неба, ясно вырисовывался постовой «грибок».

— На бензоскладе? Был. Это отличный пост. Ты знаешь, между нами говоря, оберегаешь пост обычно от начальства. Стоишь и смотришь, стараясь не прозевать поверяющего. Окликнул вовремя — благодарность; нет — «рябчика» схватил. А обо всяких диверсантах только в книгах пишут. Так этот пост как раз хорош тем, что с трех сторон этого кургана ровная каменистая почва. Кто бы ни шел, отлично слышно. С одной стороны овраг, но через него поверяющий не полезет — там сплошь бурьян и колючки… Послезавтра я как раз буду стоять на этом посту и, как назло, в третью смену. Так что на зорьке проснешься, обо мне вспомни, посочувствуй…

— Обязательно вспомню, Боренька! — Фаина улыбнулась. — Сейчас еще благодать, тепло, а что будет зимой? Холодно, снег, ветер. Брр! Давай говорить о чем-нибудь другом…

Борис только храбрился, описывая с таким пренебрежением службу часового, на самом деле, когда он стоял на посту, его нервы были напряжены до крайности. Ежеминутно он поглядывал на светящийся циферблат часов, томительно отсчитывая время до желанной смены.

— Ты права, Фаина, это скучный разговор, — охотно согласился Борис. — Поговорим о веселом. На носу Октябрьские торжества. Как-то удастся их отпраздновать?

Развод караулов производился на специальном плацу. Караулы выстраивались в ровную линию на выложенной кирпичами дорожке, по порядку постов. Все было торжественно и красиво. Курсанты подтянутые, с начищенными сапогами и пуговицами, со свежеподшитыми подворотничками. В луче вечернего солнца звездочками вспыхивали отточенные жала штыков, золотом сияли трубы оркестра. Появился дежурный по караулам. Грянул встречный марш. И хотя каждому предстояла трудная служба, настроение поднялось, лица преисполнились торжественностью, руки крепче сжали оружие.

Одного Бориса не покинуло уныние. Во всех деталях видел он предстоящую ночь. Сон вповалку на наpax в тесной караулке, не раздеваясь, тяжелое пробуждение от сердитого толчка разводящего. А потом унылый путь в темноте, через рытвины и канавы к посту. И тогда, когда все люди спят самым крепким и сладким сном, он должен бродить один, не выпуская из рук винтовки. Холодный предутренний ветер будет пронизывать его до костей, зловеще будут качаться в овраге кусты полыни. Это так страшно, что он будет избегать смотреть в ту сторону.

— Ну и кислая же у тебя физиономия! — шепнул ему на ухо Валентин. — Выше нос! Боевую задачу идешь выполнять.

— Хорошо тебе, — сказал Борис обидчиво, — ты опять во вторую смену, а меня старшина решил «закалять», посылает каждый раз в третью.

— Что ж, обида справедливая. Давай, Боря, становись на мое место, пока дежурный к нам не подошел.

— А как постовая ведомость? — усомнился Борис. — Там записано…

— Ладно, потом карнач переиграет. Скажешь, что плохо себя почувствовал, и я уступил тебе место во второй смене.

В три часа ночи Валентин принял пост. Разводящий со сменившимся товарищем скрылся в темноте, и он остался один. Ветер трепал его коротенькую шинель и бросал в лицо пыль и мелкий песок. По небу причудливыми массами неслись низкие облака; в разрывах между ними мерцали звезды. От их холодного и далекого мерцания становилось еще холоднее. Поблизости проходила телефонная линия, и тоскливый звук гудящих проводов щемил сердце.