Слухи о скором отъезде Лагутина сразу же дошли до нее, но она почему-то не верила в это и ждала, что Николай не выдержит и придет за ней. Но он не шел. Было тяжело, обидно и стыдно. Хотелось с кем-нибудь поделиться своими горестями, но она никого не нашла. Фаина была на службе, многих бывших школьных подруг совсем не было в городе: одни уехали на фронт, другие — на посевную. Тем немногим, кого она застала, не было дела до ее неприятностей. Все, словно сговорившись, вели разговор о войне, о судьбах тех, кто был на фронте, а семейных дел для них будто не существовало. Ходили в стеганых фуфайках, ели картошку и даже не сетовали на все это. «Война портит людей», — думала Клавочка.
Но вот она встретила одну приятельницу, которая, работая в отделе культуры горсовета, была косвенно связана с летной школой, знала Дятлова и когда-то интересовалась через него Лагутиным, как мужем своей знакомой.
— Так ты разошлась с ним? И так равнодушна? Ведь он человек мужественной профессии! Я как только представлю человека в полете, так готова преклоняться перед ним. А ты… Причина?
— Да, понимаешь, — начала Клавочка, краснея и путаясь. — Я с одним курсантом… Мы встретились. Просто так. Ничего решительно не было. Он только раз меня поцеловал, а Коля увидел. Ну чего там такого?
— Пошлая дура! — в ярости воскликнула подруга и, ничего не сказав больше, ушла.
«Какой ужас! — подумала Клавочка. — До чего я дожила! Мне говорят такие вещи, и я не имею права даже обидеться…»
И чем больше думала она над словами своей бывшей подруги, тем ясней понимала справедливость ее ужасных слов. Теперь Николай представлялся ей героем. «Человек мужественной профессии», «человек в полете…» Нет! Она не хочет, не может потерять его! Клавочка решила сейчас же все объяснить матери, чтобы та ругала не Николая, а ее, чтобы помогла ей быстрее помириться с мужем. Домой она шла с глазами, полными слез, ничего не видя и не слыша вокруг. И вдруг до ее сознания дошли чьи-то причитания:
— Вот она, война-то проклятущая! Поглядите на эту касатку: молоденькая, красивенькая, а уж вдова, глядите, как убивается!
Причитала старушка, показывавшая пальцем на Клавочку…
Ей стало почему-то ужасно совестно, и она ускорила шаг, а потом побежала от этих причитаний, А как только вошла в квартиру, мать ее огорошила:
— Приходил твой изверг. Так его выставила, что за мое почтение! По всему видно, собрался уезжать. Сдержал ведь, подлец, свое обещание, покинул тебя окончательно и удирает на фронт…
Клавочка не стала больше слушать. Стремительно выскочила на улицу и, спотыкаясь на высоких каблуках, побежала к трамвайной остановке. Там толпилось много людей.
— В чем дело?
— Авария, барышня, трамвай с рельсов сошел. Теперь жди…
Клавочка взглянула на часы. Ждать нельзя. Побежала. Бежать на каблуках трудно. Она сбросила туфли и в одних чулках припустилась вдоль тротуара. У выхода на перрон сунула ноги в рваных чулках в туфли и выбежала к поезду как раз в тот момент, когда дали два звонка. Но напрасно бегала она вдоль вагонов, всматриваясь в каждого военного, Николая не увидела.
Поезд ушел.
До темноты просидела Клавочка в привокзальном сквере. Выплакалась, почувствовала некоторое облегчение, и мысли изменили свой ход. Горечь и обида сменились озлобленным раздражением. «Зачем он приходил? Может быть, еще раз хотел отругать? То все разрешал, куда угодно отпускал, а тут раз увидел с парнем и выставил за дверь!» Клавочка достала маленькое зеркальце, посмотрелась. «Я еще красивая и молодая. Подумаешь, летчик! Я себе еще моряка какого-нибудь найду». Сунув зеркальце в карман и приняв беспечный вид, она, не торопясь, пошла в город. По пути неожиданно встретилась с Фаиной. Та пригласила:
— Пойдем ко мне, Клавусь…
Какой-то внутренний голос подсказывал Клавочке: «Откажись, не ходи!» Но она решила, что теперь ей все равно и ответила:
— Идем, я хочу забыться. Хочу петь, гулять, танцевать! Понимаешь, Фая, все как взбесились, хотят от меня чего-то сверхъестественного, а я простая смертная.
— Правильно, Клава, все равно война, спеши жить!
В доме Янковских опять были гости. Некий Иван Сергеевич Зудин, галантный мужчина с дьявольской улыбочкой, два сильно захмелевших военнослужащих и невесть откуда взявшаяся визгливая девчонка.
— О, Клавочка! — запел Антон Фомич. — Как хорошо! Штрафную ей, немедленно штрафную!
Водка обожгла горло. Закусив, выпила еще. В голове зашумело. Схватив гитару, перебрала струны, сдвинула брови, сощурила глаза и с цыганским надрывом запела:
Перебиты, поломаны крылья,
Дикой злобой всю душу свело…
Кокаином — серебряной пылью —
Все дороги мои замело…
— Скажи, пожалуйста! — удивился Иван Сергеевич. — Да ты настоящая «урка»!
— Люблю блатную жизнь, — подхватил Антон Фомич. — Но воровать боюсь, посадят!
— Брось, дядя, — засмеялась Фаина, — так уж и боишься!
Иван Сергеевич пробежал пальцами по клавишам рояля и подпел Клавочке:
Тихо струны гитары играют
Моим думам угрюмым в ответ.
Я совсем ведь еще молодая,
А душе моей тысячу лет…
— Клавусь, закурим? — услыхала она словно сквозь сон.
— Конечно! Что за выпивка, если не покурить?
В папиросу были забиты крошки «анаши». К опьянению прибавилось действие сладкого дурмана. Потом пили на брудершафт, танцевали, играли в какую-то глупую игру. Как в тумане, качалось где-то в воздухе лицо толстого Антона Фомича. Его слащавый голосок под теньканье струн выводил:
Жил-был богатый Сема,
Имел четыре дома,
Но отобрали у него эти дома…
Сбоку подпрыгивала нога в шелковом чулке, в туфле с высоким каблуком. Это глупая девка с кем-то обнималась и целовалась. «Откуда ее только черти принесли?» — думала пьяная Клава. Девка повизгивала, а Антон Фомич продолжал:
А директор из главбанка
Изображать стал танка,
И все столы, да, он перевернул!
В таком обществе, заглушив тревожные чувства, провела Клавочка эту ночь.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
За период осенних и зимних полетов была допущена к самостоятельной тренировке незначительная часть курсантов. Это были главным образом те, кто самостоятельно летал прежде в аэроклубах или отличился особенными успехами в учебе. К таким, например, относился Всеволод Зубров. Основная же масса курсантов еще только готовилась к самостоятельным полетам. После возобновления летной работы прошло меньше недели, и инструкторы начали осаждать командиров, представляя им на поверку своих учеников. Вот к Журавлеву подступили сразу трое. Среди них Васюткин. Он мал ростом, и его оттесняют.
— Товарищ командир, — заступается за Вовочку Нина, — не давайте в обиду маленьких!
— Не подначивай, — рассердился Васюткин. — Тоже мне, «большая»!
Нина улыбнулась и сказала весело:
— Ну, тогда посторонись. — И, повернувшись к Журавлеву, щелкнула каблуками, отчеканила: — Товарищ лейтенант, в экипаже Соколовой поверены командиром звена и готовы к полету с вами три курсанта.
— Видали, как надо докладывать? — спросил Журавлев Васюткина. — Идем, Соколова, к твоим летунам.
Курсанты Нины стояли кружком у своего самолета. Студент, жестикулируя длинными руками, объяснял что-то. Он не был в числе трех счастливцев, которые должны были сейчас лететь, но в их успехе заинтересован по ряду причин. Во-первых, он был патриотом своего экипажа, во-вторых, хотя он и летал уже самостоятельно, но мало. Нина главное свое внимание уделяла тем, которые прежде не летали, и очередь Студента на полет зависела от того, успешно ли справятся с полетом нынешние кандидаты.
