— Разрешите, товарищ капитан, — попросил Высоков.

— Да.

— Капустин несколько раз подряд попадал на этот трудный пост в третью смену. На разводе у него был невеселый вид, и я предложил ему поменяться…

— Это нарушение.

— Виноват, товарищ капитан.

— Очень виноват. Но все хорошо, что хорошо кончается. Пройдите пока в соседнюю комнату, а ко мне пусть зайдет Капустин.

Переступив порог и увидав рядом с полковником Крамаренко капитана госбезопасности, Борис напугался. У него задрожали колени, а когда стал докладывать о прибытии, сорвался голос.

Капитан, конечно, заметил волнение Бориса, и, стараясь его успокоить, спросил как можно дружелюбней:

— Вот, товарищ Капустин, вы поменялись часами дежурства на посту с Высоковым. Ну, а если бы не поменялись, смогли бы вы сделать то же самое, что сделал Высоков?

— Я обязан… То есть часовой обязан… Должен…

— Это ясно. Ну, а конкретно?

— Не знаю… — признался Борис и опустил голову.

— Как летаете?

— Инструктор говорит, плохо…

— А сами вы как думаете?

— Так же.

Борис покраснел и часто заморгал глазами.

— Не вешайте головы. Постарайтесь быть таким, как большинство ваших товарищей. Побольше уверенности в своих силах. Можете быть свободны. Пригласите ко мне вашего старшину.

Старшина лихо отрапортовал о прибытии и застыл в положении «смирно».

— Скажите, товарищ старшина, почему курсант Капустин на протяжении длительного времени назначается в самый трудный наряд?

— Он нытик, товарищ капитан, — объяснил старшина. — А нытиков надо закалять. Я ведаю нарядами, и это мое решение.

— А вы все-таки не нагружайте его больше остальных, тогда легче будет с него требовать как и с других. Дай бог, чтобы он с обычными-то делами научился справляться, а вы ему еще какие-то сверхурочные придумываете.

— Понял, товарищ капитан.

— Хорошие у вас курсанты, — сказал капитан Дятлову и Крамаренко после того, как вышел старшина. — Честные. Только очень уж «зеленые».

— А как вы находите Капустина? — осторожно спросил Крамаренко. — Что-то уж очень он разволновался.

— Вот это-то как раз и хорошо. Я думаю, что ему надо помочь.

С начальником и комиссаром школы Джаниев простился в веселом настроении, а когда захлопнул дверцу машины и опустился на сиденье, на лицо его легла печать озабоченности и мрачного раздумья.

Зима в том году в Средней Азии оказалась на редкость суровой. Было много снегу. Мороз, хоть и небольшой, при ветре и сильной влажности очень донимал часовых, и они непрестанно приплясывали. Не сладко приходилось механикам и особенно инструкторам-летчикам. Холода были некстати еще и потому, что ввиду усиления летной работы понадобилось строительство второго аэродрома. Укатать взлетную и посадочную полосы было сравнительно легко: поле от природы подходило для этого. Хуже обстояло дело с жилыми и рабочими помещениями. Кроме двух небольших домов, тут ничего не было.

Курсанты сами рыли для себя и инструкторов землянки. Желание быстрее приступить к летной работе подгоняло их, и на постройке трудились так, что на морозе сбрасывали шинели. Мокрые от пота гимнастерки дымились паром. Валико со старшиной таскали землю на самых больших носилках, Валентин и Сергей яростно рубили мерзлую почву кирками, Кузьмич катал тачку, а Борис и Санька грузили землю на полуторку.

Рабочая площадка с утра до вечера была заполнена движением и походила на муравейник. Иногда работали и ночью, при свете автомобильных фар. Ветер трепал полотнища с комсомольскими призывами к ударному труду. Чтобы лучше спорилась работа, Всеволод Зубров по просьбе друзей временами откладывал кирку и брался за баян.

На строительство приехали полковник Крамаренко и бригадный комиссар Дятлов. Остановились как раз вблизи Бориса и Саньки. Борис, увидав начальников, энергичней заработал лопатой. Крамаренко улыбнулся.

— Дайте-ка лопату, работяга, — обратился он к Борису. — Вижу, что стараетесь, а уменья нет. Вот, глядите, как надо! — И с размаху поддел лопатой большую кучу мерзлой земли.

Прежде чем приподнять лопату, он сделал глубокий вдох, потом, приподняв, качнул ее на свободно опущенных руках и уж затем, размахнувшись, бросил землю в кузов полуторки. Еще и еще — и работал с Санькой до тех пор, пока не загрузили машину. Движения его были размеренными, неторопливыми, но спорыми. Когда он вернул лопату Борису, его дыхание нисколько не участилось.

— Вот так и работайте, — сказал он.

— Вы, товарищ полковник, наверное, немало поработали, когда были курсантом? — осмелев, спросил Борис.

— Довелось. Но лопатой владеть научился раньше. Кочегаром был на пароходе… — И отошел.

Через некоторое время начальники уехали. Но курсанты долго еще говорили между собой о том, как умело орудовал лопатой полковник. А главное — все поняли, что для будущих летчиков нет ничего зазорного в физическом труде.

На стройку прибыла почта. Почтальон выкрикивал фамилии, и конверты, треугольники, открытки и телеграммы расходились по рукам. Высокову пришло письмо с пометкой: «Осторожней, фото!»

После хороших и нежных слов любви Лида с гордостью сообщала, что она стала снайпером и едет на фронт.

Валентин долго рассматривал ее карточку. Лида была снята во весь рост. На голове кубанка, брови сдвинуты, губы сжаты, глаза смотрят со спокойной суровостью. Гимнастерка туго перехвачена широким ремнем, в руках винтовка с оптическим прицелом. «Какая ты красивая, смелая! — прошептал Валентин. — Теперь ты всегда будешь со мной», — и вложил фотографию в комсомольский билет.

— Ты что же, Валяш, — услыхал он за спиной голос Сережки, — мне не покажешь? Друг я тебе или нет?

— Прости, Сергей, просто от радости голову потерял. Ну, смотри…

Сергей долго, задумчиво смотрел на фотографию. Потом сказал:

— Ну вот, уже и девчата начали воевать, а мы… с такими лбами и сидим, как у тещи на именинах!

После завершения строительных работ многие курсанты получили «увольнение» в городской отпуск. В числе их оказались Борис и Санька. Борис откровенно радовался тому, что его прилежание в работе было замечено, а Санька говорил с деланным равнодушием:

— Иначе и быть не могло. Подумаешь, осчастливили, в город пустили! Однако, Боб, мы это используем и наградим себя по-настоящему. Держи курс прямо на Янковских!

— А представь, что я не пойду к ним, — возразил Борис.

— Это еще почему? — удивился Санька.

— Да так. Не хочу. Не нравятся они мне…

— Выпить и пожрать задарма не нравится?

— Всему этому «выпить» и «пожрать» было свое время. Понял?

— Понял только то, что ты ничего не понял в авиации. Надеюсь, мне без тебя скучнее не будет, — Санька ловко сплюнул сквозь зубы и, не прощаясь, ушел.

В дверях знакомого дома он столкнулся с Клавочкой.

— Здравствуй, Саня! — обрадовалась она. — А где же Борик? — И, не дожидаясь ответа, принялась рассказывать, как узнала об их увольнении и как удрала из дому.

Санька вошел в комнату. Знакомая картина: расплывшаяся физиономия Антона Фомича с маслеными глазками; меланхолично-кокетливая Фаина и хорошо сервированный стол.

«Ну же и сволочи! — подумал про себя Санька. — Люди где-то кровь проливают, да и те, какие в тылу, живут не сладко, а у этих опять пироги, вино и водка». И тут же он повернул ход мыслей для оправдания своих действий: «Отсюда вывод: надо их наказать, то есть выпить и сожрать как можно больше. Жаль, что Борис не пошел, вдвоем это делать куда легче». А когда о Борисе спросила Фаина, он, не моргнув глазом, соврал:

— Его не пустили в город.

— Врешь ты, Саня! — погрозила ему пальчиком Клавочка. — А ну-ка, рассказывай, где он? Может быть, другие знакомства завел в городе?

— Нет, ему дали увольнительную на короткое время, вот он и решил не заходить, чтобы не расстраиваться…

— Саня, как не стыдно! — возмутилась Клавочка. — Ты совсем забываешь, что я жена Лагутина и мне известны не только сроки увольнения, а и гораздо более серьезные вещи…