— Ну, что вы! — воскликнул Баринский — Конечно, не обязательно! Например, хозяйка этого дома могла бы украсить вечер гораздо лучше Клавочки…

— Вы делаете мне комплимент, — жеманно пропела Фаина. — Я считаю Клавочку красавицей.

— Ну нет, ей с вами не сравниться! У вас такие волосы, такие глаза, а губки, как лепестки розы, так и хочется прильнуть к ним…

Говоря эти слова, Баринский побаивался получить пощечину, но увидел сверкающую улыбку и окончательно осмелел, подсел к ней ближе и обнял ее.

Фаина сопротивлялась слабо, лишь для видимости.

Когда все было кончено, вернулся с работы Антон Фомич, и на столе появились вино и закуски. Выпили, и Баринский разговорился по-свойски:

— Вот сейчас все сходят с ума: думают, раз война, то ходить надо летом в майках, а зимой в стеганых фуфайках и заниматься только работой, а на все остальное наплевать. Глупости! Пока есть возможность, надо пить, гулять и развлекаться.

— Верно, тысячу раз верно! — закричал Антон Фомич. — А что вы, Виктор, думаете об исходе войны? Вам, как военному, судить об этом легче…

Баринский был польщен и заговорил поучительно:

— Видите ли, положение сейчас крайне напряженное. Между нами говоря, из нашей школы почти всех инструкторов и механиков бросают на фронт. Меня оставили только из-за недавнего ранения. К тому же — и это большой секрет, но я надеюсь, вы люди серьезные…

— Что вы! — воскликнул Антон Фомич с ужасом. — Конечно! У немцев техника…

Баринский прикрыл глаза и представил фронт. Грохот канонады, гарь, дым, дрожь земли, вой танков и самолетов.

— Чтобы представить немецкую военную технику, надо, друзья, самим побывать на фронте. Я испытал силу этой техники на собственной шкуре. Трудно вообразить себе силу, которая могла бы остановить эту чудовищную технику.

— Между прочим, — как бы невзначай сказала Фаина, — я слышала, что немцы очень снисходительны к людям, которые, понимая бесцельность сопротивления, сдаются в плен…

Баринский настороженно взглянул на Фаину. Та сделала вид, что смутилась, и попросила:

— Только, Витя, это я говорю лишь при тебе, ведь ты же и нам кое-что доверил из того, что знаешь…

— Ясно, Фаина.

От Янковских Баринский вышел с больной головой и с грузом сомнений. Откуда-то доносился сильный голос диктора: под Сталинградом идут ожесточенные бои, враг поднимается на склоны Кавказа… Страшно. «Что будет дальше? Пока снова не бросили меня в этот ад, надо брать от жизни все, что можно. А Фаина — вкусная девочка…» О Клавочке он уже забыл.

Нина приступила к полетам с новыми курсантами. Как-то после трудного дня к ней подошел Васюткин и заговорил с сокрушением:

— Ну и насолила ты этому Баринскому…

— А что такое?

— Уж так он прокатывается на твой счет, так прокатывается, что и слов нет. И «курица не птица, баба не летчик» и еще черт знает что мелет про тебя. «Хорошо, — говорит, — ей в первый раз курсачи способные попались, а чуть бы что, так и засыпалась бы».

— Подумай, Вовочка, до чего же он противный человек! Вот и приходится сказать: мало его вздули Валентин с Сергеем.

Нина чувствовала сильную усталость. В последнем полете ее замучил один курсант. Силы он был необыкновенной и держал управление как в тисках. Она его и просила, и умоляла, и ругала: «Ну, что вцепились? Вы же совершенно не чувствуете машину!» Он на мгновенье ослаблял управление и тотчас снова зажимал его огромными железными пятернями.

Когда вылезли из кабины, Нина в первый момент готова была броситься на бестолкового курсанта с кулаками. Но, взглянув на его богатырскую фигуру и на униженное выражение его лица, она только рукой махнула.

— А ну вас, замучили меня совсем. Ведь я против вас — котенок перед слоном. Постыдились бы применять силищу-то против меня…

— Да я, товарищ инструктор, хочу держать слабо, а все не получается…

— Чем вы до войны занимались?

— Молотобоец.

— А спортом занимались?

— Штангой.

— Все ясно. Летчиком будете, а пока… пока меня в гроб загоните. Ну идите, отдыхайте.

Сама Нина едва передвигала ноги. И тут еще Вовочка с этим разговором о Баринском. Есть же на свете негодяи! И она сказала в сердцах:

— Значит, высшего пилотажа не знаю? «Бочки» не умею делать? Ну, я завтра душу из него вытрясу.

Наутро, проходя мимо каптерки Баринского, Нина позвала его:

— Товарищ Баринский, не желаете ли слетать со мной?

— С удовольствием! — отозвался тот.

— Тогда собирайтесь. Я иду на облет, и вторая кабина свободна.

У Баринского мелькнула самодовольная мысль: «А что, если я все-таки понравился ей и она думает возобновить со мной отношения?» К самолету он пошел с большими надеждами. Тут он попросил у одного из курсантов шлем, надел парашют и уселся во вторую кабину. Курсанты старательно его привязали, и самолет тронулся.

Нина, осматривая воздушное пространство, часто поворачивала голову, и Баринский видел ее четкий профиль. Глаза из-под стекол очков смотрели почему-то сурово.

Вдруг самолет начал «куролесить» — то крен на левое крыло, то на правое. Нина осмотрела пространство под самолетом, и в следующую секунду самолет вздыбился, как резвый конь на задние ноги, и бешено завертелся вокруг своей оси. Земля, небо, земля, небо, потом ни земли, ни неба, а карусель из пятен всех цветов радуги. В горле Баринского тошнота, дышать трудно. «Господи, — думал он, — есть же дураки, которые мечтают стать летчиками! Теперь меня палкой не загонишь в эту проклятую кабину». И в этот момент почувствовал себя легче пуха. Открыл глаза. Навстречу бежит земля. Ближе, ближе. Он не выдержал и закричал со страху. Крик оборвала внезапно навалившаяся на него тяжесть. Где уж тут кричать, вздохнуть нет сил. И вот уж земля сменилась небом, а вместо неба перед глазами заплясали чертики, и вдруг у него начали выворачиваться внутренности. Его стало рвать. Он пробовал отклонить голову за борт, но не смог и безвольно обвис на сиденье. Он не понял, когда самолет сел, не слышал, когда замер воздушный винт. Откуда-то, точно с неба, прозвучал голос Нины:

— Выньте этот грязный куль из кабины. Когда отлежится, пусть вычистит за собой.

До вечера Баринский чувствовал себя хуже некуда. Его мутило, в ушах стоял шум, а его еще и подковыривали то один, то другой:

— Ну как, Витя, бочки? Хорошо их Нина крутит?

Или:

— И чего это ты, Витя, сегодня кабину в самолете мыл? Уж не думаешь ли за летчицей приударить?

С этого дня он окончательно возненавидел Нину.

В постоянной тревоге жил Баринский все дни этой осени. Со дня на день ждал он сообщения о падении Сталинграда. Что будет тогда? Ведь если немцы форсируют Волгу, то до самой Средней Азии больше рубежей сопротивления не будет. И вот они грозными толпами, на своих огромных грузовиках, танках и бронетранспортерах ворвутся сюда. Что им мольбы о пощаде, зачем им пленные? Убьют его во цвете лет, когда он еще не успел даже как следует вкусить прелести жизни. Хорошо, если просто убьют. А вот как увидят на нем медаль и начнут его пытать, истязать…

Страх пришел к Баринскому еще раньше — в первый день этой страшной войны. Временами он ослабевал, а временами усиливался, в зависимости от обстоятельств. Сейчас страх его одолел, и ему казалось, что все напуганы ходом войны так же, как он, только искусно скрывают это. Себя он оправдывал тем, что он своими глазами видел «несокрушимое» могущество немецкой техники, испытал его «на собственной шкуре», как он любил говорить.

Почему же миллионы советских людей, столкнувшись с фашистской военной машиной, не струсили и продолжали борьбу, и твердо верили в победу, и в первые же месяцы войны практически доказали возможность победы в ряде сражений, а Баринский не верил и не хотел бороться, — почему? Ведь Баринский — советский человек, ведь он родился и вырос в условиях советского строя, почему же он вел себя не как все, почему ударился в панику?