Скосив глаза, Санька как зачарованный смотрит на свою спутницу и все ищет, ищет слова, которые следовало бы сказать ей. Лицо Зои то освещено луной, то попадает в тень. При луне оно кажется лицом ожившей скульптуры, в тени делается таинственно-загадочным.

«Почему же я молчу?! — возмущался Санька. — Вот провожу ее, расстанемся — и все. А разве я могу встретить на своем жизненном пути другую такую девушку? Да и как я могу откладывать? Вот уеду утром, начнутся полеты, а потом и на фронт. А пока кончится война, такую девушку полюбит кто-нибудь другой…»

— Вот и наша калитка, — сказала Зоя, останавливаясь и выжидающе глядя на Саньку.

— Неужели это ваша? — разочарованно спросил он.

— Что? Плохая калитка?

Оба засмеялись.

— Я бы хотел, чтобы эта калитка была как можно дальше. Сегодня такая чудная ночь! — И опять замолчал.

«Надо, надо сказать Зое все. И сейчас же, немедленно. Но как?» Во многих книгах и в кино говорят обычно вот эти три слова: «Я люблю вас!» Потом обнимают и целуют. Но это в книгах, а вот попробуй-ка на самом деле!

Зоя взглянула на часы и, протянув ему руку, сказала:

— Мне пора. Спасибо вам, Саша, что проводили меня.

— Зоя! — почти закричал Санька, вцепившись в ее руку.

— Вы хотите мне что-то сказать?

— Я… я… — и точно с высокого берега прыгнул: — Зоя, я люблю вас! — Он зажмурил глаза, а когда открыл их, то увидел, что она улыбается так же, как улыбалась, когда он приглашал ее на первый вальс. Глаза оставались серьезными, и в них Санька прочел немой укор. И того, что бывает вслед за признанием в книжках, не случилось. Он не обнял Зою и не поцеловал ее. Вместо этого пришлось выслушать небольшое нравоучение, из которого Санька понял только одно: Зоя, несмотря на свои восемнадцать лет, серьезнее его.

— Зачем вы это сказали, Саша? — спросила она, не освобождая своей руки из его руки. — Нам так было хорошо! Вы так мне понравились! В последнее время ребята все такие нескромные. Пойдут провожать и, не спрашивая желания девушки, берут ее под руку, потом лезут с поцелуями и говорят, что сейчас война, что неизвестно, что с нами будет завтра…

— Но, Зоя…

— He объясняйте, Саша. Вы хотите сказать, что они правы, что, уезжая в бой, вы хотите заручиться любовью девушки, которая вам понравилась и которую, кстати, вы даже не спросили, понравились ли ей вы. Вы понравились мне своей скромностью… Но я не могу поверить вам сразу и себе не могу поверить…

— Зоя! Но мне нужен лишь ваш ответ: будете ли вы ждать меня?

— И все это время вы своим признанием будете связаны с девушкой, которую видели несколько часов? А кто поручится, что вы, пробыв с другой, еще более приятной, не раскаетесь в своих словах и не нарушите их?

— Да провалиться мне на этом месте! Не может быть милее вас, Зоя!

— Саша, мы так мало виделись с вами… Я даже не уверена, смогу ли четко хранить в памяти ваш образ… Не обижайтесь на меня, Саша, но как же по-другому я могу вам ответить? Если у вас будет возможность перед отъездом на фронт хоть раз еще приехать в наш город, приезжайте… Мне так хочется настоящего счастья! Уж слишком много пришлось увидеть и пережить. Возможно, поэтому я и говорю не совсем так, как бы надо для моих восемнадцати лет…

— Вы были там, Зоя? — спросил Санька, показав на запад.

— Да. Мы недавно с Дона.

— Одна или с родными?

— С отцом… — ответила Зоя тихо. Она опустила ресницы, и в них заблестела слеза.

Саньке стало стыдно за свои расспросы, и он некоторое время стоял в смущении. Но вот Зоя вновь улыбнулась и, потихоньку освобождая свою ладонь из Санькиной руки, сказала:

— Все, Саша. Теперь пора. Я встаю рано, мне утром на работу.

— Зоя, если можно, дайте ваш адрес. Я буду писать вам…

Записав адрес, Санька нежно накинул на ее плечи курточку, которую все это время нес в руках, пожал ей руку и в последний раз взглянул в милое лицо. Несколько раз он оглядывался и видел на мостике перед калиткой залитую лунным светом хрупкую фигурку девушки в поблескивавшей под луной кожаной куртке.

На вокзале уже собралось большинство курсантов. Всеволод и Валентин сразу же подошли к нему.

— Ну как, Саня, успех? — спросил Всеволод.

Санька безнадежно махнул рукой.

— Не везет мне, друзья. В свое время мне понравилась Клава, но оказалась замужней, и я пострадал, а сейчас… Сейчас еще хуже.

— Ну, не тяни! Ты объяснился?

— То-то и оно, что объяснился. Э, да что, ты, Сева, хоть бы стихи какие-нибудь мне подсказал. Из Лермонтова, что ли…

— Ну, кажется, тронулся, — констатировал Валентин. — А из Маяковского не желаешь?

— Давай из Маяковского…

— Тогда слушай, — Валентин принял позу и продекламировал:

— Да, но какая она красивая! — не успокаивался Санька.

— Ладно! Вот эта фотография, однако, красивее! — И Всеволод достал из кармана фотографию своей девушки.

Но Санька даже смотреть не стал. Валентин украдкой тоже достал фотографию…

Звено Лагутина вело бой. Борис передал по радио:

— Спокойно! Выбиваю «месса»! — И, довернув свой самолет на «мессер», атакующий Лагутина, длинной очередью сбил его. В ту же минуту на Лагутина кинулся еще один «мессер». Николай резким движением штурвала на себя вздыбил свой самолет, словно бы перевернул его через плечо, заставив описать в воздухе замысловатый крючок. А когда вывел самолет в нормальное положение, «мессер» оказался перед его прицелом. Очередь из пушек — и враг, беспорядочно перевернувшись через крыло, пошел к земле. Но в этот же момент в кабину Лагутина влетел снаряд. Ослепительно вспыхнуло пламя разрыва, горячие осколки впились в лицо и резанули по пальцам, сбросив руку с сектора газа. Кровь залила глаза, сознание помутилось. Последняя мысль была: «Достали все же… сволочи!» Струя воздуха, ворвавшаяся сквозь разбитый фонарь, привела его в чувство. Первое, что он увидел, это плавно вращающуюся землю, неумолимо набегающую на него. Нажимом на педаль ножного управления он остановил вращение самолета, выждал, когда нарастет скорость, и потянул штурвал на себя. Самолет вышел в горизонтальный полет. Мотор хлопал, трещал, но пока тянул.

Николай провел рукавом по глазам, снял с них кровавую пелену. Стало виднее. Превозмогая боль, осмотрелся. Сзади, сверху на него вновь шел «мессершмитт». Лагутин уже видел острый полосатый кок его винта. Собрав всю силу воли, начал маневр и почувствовал, что возрастающая перегрузка вот-вот лишит его сознания. В этот критический момент «мессершмитт» загорелся, и на его место, качая крыльями, вырвался из дымной мглы самолет Бориса. Он шел совсем близко, и было видно, что Борис что-то возбужденно кричит. Но Лагутин его не слышал. Наверное, было разбито радиооборудование. Николай оглянулся. Кабина вся была забрызгана кровью, стекла на приборах разбиты, на месте компаса зияла дыра. Взглянув на солнце, Лагутин определил общее направление полета и махнул Борису рукой — дескать, веди звено на аэродром.

Николай никак не мог понять, почему его левая рука плохо держится на секторе газа. Скосил на нее глаза и увидел: вместо двух пальцев из разорванной перчатки выглядывают окровавленные огрызки. По мере того как вытекала кровь, силы покидали его. «Нельзя терять сознание», — упорно думал он, стиснув зубы. Один глаз совсем залило кровью, голова как в огне, грудь будто тисками сжата. «Еще несколько минут, еще несколько минут», — повторял он себе.