Правда, более опытные забойщики мне потом говорили, что этот прыжок мог быть последним. Но и я ведь не первый день в шахте. Начал я еще в 1949 году, проходчиком. А надо вам сказать, что проходчик очень тонко и чутко улавливает все подвижки породы. Или как у нас говорят, «хорошо чувствует породу». Ведь проходчик — это вроде следопыта, или разведчика, или минера. У него постепенно вырабатывается острый слух, зоркий глаз, у него свои приметы, свои представления об опасности, своя воля на риск и страх, свое право на совет с самим собой. Не знаю, поступил ли я правильно, что на секунду задержался и не прыгнул в узкое отверстие в вентиляционном штреке, но мне и тогда и теперь кажется, что лезть туда не надо было, хоть это и был единственный путь на поверхность земли. Во всяком случае, Иван Влахов, который пробивался ко мне с бригадой забойщиков через этот верхний штрек, сказал мне: «Ты бы, Саша, не прошел, тебя бы там придавило — штрек был засыпан породой». А ведь все решалось в доли секунды.
Так и с тем прыжком в восьмой уступ. Конечно, это был риск. И все же я пошел на него, и не вслепую. Я подумал, что для спасения нужен какой-то «закуток», вроде плацдарма, как мы говорили в армии. (Я ведь успел уже в армии послужить, в танковых частях, заряжающим в танке. А для танкиста плацдарм — это немаловажное дело. После демобилизации из армии я вернулся на шахту, но уже стал работать забойщиком.) Так вот, в ту минуту я почему-то был уверен, что восьмой уступ может стать для меня таким «плацдармом».
Восьмой уступ я уже не узнал — все здесь было разрушено, только один угол еще сохранился. А порода все продолжала ползти, чуть тронешь кусок, а он летит вниз, за ним — тонны породы. Стойки превращены в щепки, только в моем углу крепь держится. Вот тогда-то я и решил «укрепить свои позиции». Как видите, шахтерские привычки и понятия у меня смешались с армейскими. Но это как будто неплохая смесь.
Вот она, может быть, и помогла мне в тот первый вечер под землей. Я решил задержать движение породы, создать более безопасное место, укрепить почву. Начал забивать стойку. Это, конечно, было нелегкое дело. Почва еще дышала, ползла, под ногами все было зыбко. Стойки надо было искать, доставать, вытаскивать. А кругом — ад. Все-таки установил двенадцать стоек, укрепил их. Потом я сел в углу отдохнуть и понял, что чем-то я себе помог. И угол мой стал более крепким, и порода перестала на меня ползти, да и «плацдарм» выглядел более «фундаментальным».
Потом где-то говорили или даже писали, что я один приостановил обвал, что будто бы направил движение породы в другую сторону, что я три дня вел борьбу со стихией. Как видите, все это было не так. Но те двенадцать стоек сыграли свою роль, и постепенно все начало вокруг меня стихать, успокаиваться, почва под ногами стала более крепкой. Словом, лава начала приобретать нормальный вид. И на душе стало веселее. Порода уже не угрожала мне, крепь не трещала, а, наоборот, защищала меня, я обосновался в «хорошем и крепком углу», где можно было стоять, сидеть, даже двигаться — три шага вперед, три шага назад. Что еще нужно человеку? Правда, не было ни воды, ни пищи, ни возможности выйти из этого «закутка». Но я надеялся, — нет, нет, я был твердо уверен, что все придет — и еда, и помощь, и спасение. Если бы не эта уверенность — плохо бы мне пришлось.
Теперь я уже знаю, что в беде, в одиночестве, да еще под землей, самый опасный враг — дурная мысль. Чуть дашь ей волю, и начнет она точить, точить, сил никаких нет. И ко мне она, конечно, являлась. Не буду от вас таить — и не раз являлась. Мучила она меня нещадно, терзала так, что сердце начинало болеть. То вдруг вспоминались все обиды — кто не так сказал, кто обманул, а кто просто обошел в делах. Иногда человек помнит обиды с самого детства. Смешно, конечно, но это так. То мне казалось, что я вообще выбрал неправильный путь в жизни. Не надо было, мол, идти ни в проходчики, ни в забойщики. Особенно после армии, — ведь предлагали мне в танковое училище поступить или на стройку химического комбината. Зачем я полез под землю? Мысль эта больше всего одолевала меня. Я ведь не мог объяснить самому себе — почему именно я пошел в шахтеры? Сперва, конечно, хотел лучше заработать. Ну а потом? Ведь заработки и на заводах неплохие. А все-таки тянуло к шахтерскому труду, под землю, и ни о какой другой работе я и думать не хотел. Но почему? Какая сила таится в этом тяжелом и, как видите, далеко не безопасном труде? Должно быть, и у моряка, любящего море, являются такие мысли во время страшного шторма или в минуты большой опасности.
Я старался гнать от себя все эти мысли, но не всегда мне это удавалось. Ничего не скажешь, тоска, грусть — не лучшие спутники под землей.
Правда, было одно спасительное средство — я старался все чаще возвращаться к самым радостным событиям в моей жизни.
Первая встреча с Нилой, первые прогулки с ней, поездка в театр, наша переписка с ней. Хоть жили мы в одном поселке, а иногда посылали друг другу письма — для нас это было еще одной встречей. Вспомнился первый разговор о женитьбе, да и сама свадьба. Потом родилась Наташа, старшая дочь, ей теперь седьмой год. Вспомнилось, как подбирали ей имя, спорили — Наталья или Татьяна. Решили, что Наташа. Но если будет еще одна дочь, то назовем ее Татьяной. Три года назад она и родилась, вот она, моя Таня. И тогда, под землей, я вспомнил их игры, веселые шалости, катание на саночках, — словом, обычные развлечения. Но они приносили мне радость, отвлекали от мрачных мыслей. Потом я перебирал в памяти всех друзей. Школьных и армейских, — где они теперь, почему никогда не переписываются со мной? Хоть и я, конечно, хорош — сам никому из них не пишу. Так уж у нас бывает — новые друзья вытесняют старых. Старался представить себе — что теперь делают мои друзья шахтеры? Конечно, пробиваются ко мне, в восьмой уступ. Но откуда они знают, что я сижу в восьмом уступе? Так мысли приходили одна за другой. Время тянулось очень медленно, и я решил заняться делом. Сидеть и ждать — самое худшее.
Постепенно все вокруг успокоилось — во всяком случае, не было слышно ни треска, ни шума осыпающейся породы. Я встал, прошелся по «закутку», — под ногами я уже почувствовал твердую почву. Вот тогда-то я решил помочь своим друзьям — пробиваться к ним навстречу.
Я почему-то был убежден, что они расчищают верхний вентиляционный штрек. А убеждение это возникло по той же причине — мне казалось, что наверху все должны знать, где я нахожусь. Ближе всего к восьмому уступу через верхний штрек. Стало быть, и мне надо расчищать проход туда, к тому штреку. Какой им смысл, думал я, идти снизу вверх, навстречу обвалу, пробиваться восемьдесят метров. Если все уступы засыпаны, то им надо будет прорезать новые. За смену можно пройти только один метр — это обычная норма в лаве крутого падения. Четыре метра в сутки. Добраться до меня, считал я, можно, таким образом, только через двадцать суток, — нет, снизу вверх они никогда не пойдут. Я знал, что и начальник шахты, Иван Ефимович Левченко, и начальники участков, и мастера все эти расчеты знают не хуже меня. Ясно, что они выберут более ближний путь. Всего двадцать четыре метра, и не снизу вверх, а по штреку. Правда, засыпанному породой, но теперь-то ее можно очистить.
Так я тогда думал и, конечно, ошибся. Спасение ко мне пришло не с вентиляционного штрека, а с нижнего, мои друзья прошли не двадцать четыре метра, а восемьдесят. И это уже такой героизм, перед которым надо шапку снимать. До сих пор я не могу понять, как сумели люди, мои же друзья-забойщики, и стало быть, обыкновенные люди, совершить такой подвиг. Но об этом они уже сами вам расскажут. В особенности Марк Савельевич Дудка. Ведь я с ним не был даже знаком. Знал, что есть такой Марк Дудка, ничего особенного о нем не слышал. А он взял и сотворил чудо. Как это ему удалось — пусть он сам расскажет. А я буду продолжать…
Да, так вот, о моей ошибке. Я уже вам сказал, что, по моим расчетам, люди ко мне пробиваются сверху, и решил идти им навстречу. Взял лопату, вылез на штрек и начал прорезать в породе узкий проход. Ну, такой, чтобы я мог протиснуться, если стану боком. Иногда стучал лопатой, думал — может быть, услышат. Иногда кричал: «Я здесь, в восьмом уступе». Все напрасно — никакого ответа. Но я упорно продолжал рыть проход. Сил было уже мало. Сутки я ничего не ел и не пил. Дышать было тяжело — уже сказывался недостаток воздуха. А я все рою и рою, как крот. И — совершенно неожиданно для самого себя — упал. Пополз я обратно в «закуток». Отдохнул. Вспомнил, что в моей фляге еще оставался компот. Я всегда брал его с собой. Но фляги нигде не было. Ползал, ползал, искал — нигде фляги нет. А мысль о компоте уже не дает мне покоя. Конечно, не надо было о нем вспоминать. Да и была его там какая-нибудь капля. За обедом я почти все выпил. Но вот из-за этой капли я пролезал в девятый уступ, снова вылез к тому месту, где целые сутки рыл себе проход. Никакой фляги там не было. Потом померил — сколько сделал за двадцать четыре часа. Стыдно сказать — чуть больше метра. Я тогда так устал, что уже не замечал: мой проход постепенно осыпался, заваливался. Это я увидел потом, когда уже отдохнул. Все мои труды были напрасными. Вот тогда я впервые решил заснуть. Я присел, прижался к стойке, думал, при новом обвале она меня удержит. Но чуть задремал — сразу же вскочил. Становилось холодно, я был в одной рубашке. Тужурку свою я бросил, когда пробирался к штреку, поток породы ее, конечно, унес.
