Старик рассказал Лидову, что слышал о какой-то девушке, которую повесили в деревне Петрищево. Никаких подробностей он не знал, а только дважды повторил: «Ее вешали, а она речь говорила… Ее вешали, а она речь говорила»…

Лидов в ту же минуту встал и сказал:

— Я пойду в Петрищево.

И с этой ночи десять дней подряд он изучал все материалы, относящиеся к гибели Тани. Он много раз ездил в Петрищево, беседовал с жителями села. Он говорил, что этот очерк только тогда прозвучит с подлинной силой, если будет написан с абсолютной точностью и «тихо». Он старался собрать все факты, потому что голос фактов был сильнее всего, что мог в эти минуты сказать от себя журналист и писатель. Вместе с фотокорреспондентом «Правды» Сергеем Струнниковым Лидов нашел могилу Тани — Зои Космодемьянской, каждый факт проверил с необычайной строгостью.

Очерки о Тане прочитал весь народ. В Тане видели люди то нетленное и великое, что есть в душе нашего народа, и никогда, никогда уже ее не забудут. Не забудут и журналиста Петра Александровича Лидова, сказавшего первое слово о простой девушке, ставшей героиней своего народа.

Лидов был талантливым литератором. Его обуревали планы, один другого важнее и интереснее. Своим точным, сжатым языком он вел дневник войны, мечтая довести его до дня победы.

Смерть стала на его пути. Верный своему долгу, он во время бомбежки аэродрома под Полтавой решил глянуть на людей, которые отражают налет вражеской авиации.

И он выбежал из укрытия…

1944

На пути в Люблин нам нужно было объехать взорванный мост через реку Вепш. Наша машина свернула с Варшавского шоссе на проселок.

В деревне Цеханки, утопающей в зелени садов и вековых лип, нас обступили польские крестьяне. В синих шапочках с большими козырьками, в каких-то опорках на деревянной подошве и длинных домотканых рубахах, они бежали к машине из садов и огородов, предлагая нам вишни и яблоки. Девушки забрасывали цветами и машу машину, и все грузовики с воинами, которые тоже свернули в Цеханки.

«Как проехать к переправе?» — спрашивает капитан, соскочивший с мотоцикла. Крестьяне указывают близкий путь, но все же им кажется, что без проводника не обойтись. Старик Казимир Дорувский встает на подножку машины и ведет всю колонну по лесным дорогам, на ходу вспоминая тяжелую жизнь «под германцем», как здесь выражаются.

Мы въезжаем в лес, и Дорувский замечает, что этим лесом фашисты никогда не ездили — отсюда никто из них не выходил живым. Из леса едут польские крестьяне с дровами, они снимают шапки и долго машут ими вслед уходящим машинам.

На переправе у маленького польского городка Ленчна мы прощаемся со стариком. Как он пойдет обратно в Цеханки — ведь мы уже проехали пятнадцать километров? Дорувский усмехается — он готов поехать с войсками до Варшавы и оттуда вернуться пешком, чтобы рассказать, как дерутся за освобождение польской земли воины Красной Армии. Он ждет, пока все машины переправятся по деревянному мосту, а потом уходит неторопливой походкой человека, которому теперь уже некого бояться: он перестал быть рабом.

В городке Ленчна, где живут кустари и пивовары, где во всех дворах и в садах зреют и наливаются соками гирлянды хмеля, только что закончился бой. В трясине, у реки, застрял «фердинанд», и его вытаскивают наши танкисты. Капитан Шестов собирает свои танки и ведет их дальше, в глубь Польши. Его путь лежит через город Ленчну. И здесь ему навстречу выбежали поляки — им хотелось как-то поблагодарить Шестова. Кроме цветов и фруктов, ему поднесли старинный польский кубок. Капитан принял этот дар и приказал открыть люки в танках. Танкисты, вытянувшись и приложив руки к козырькам шлемов, провели свои боевые машины мимо людей, которым они только что вернули и жизнь, и свободу. И вдруг на узкой улице, которая когда-то называлась именем Мицкевича, кто-то затянул польский национальный гимн, его подхватили женщины, старики, люди пожилые и юноши, а девушки шли за танками мимо площади, спустились с горы в поле.

Да, теперь поляки могут идти в поле или в лес, поехать за город, петь по вечерам, собравшись в саду, и не бояться, что их где-то подстерегает, преследует, угрожает, как занесенный меч, короткая надпись: «Полякам воспрещается!»

Это относилось ко всему, что человек привык делать с самого своего рождения. Фашисты не успели только наложить запрет на воздух, да и то полякам воспрещалось дышать свежим воздухом в лесах, за городом, в парках — все это было привилегией «высшей расы».

В городе Люблине я видел в театре, на улице Капуцинов, надпись на уборных: «Только для немцев». Впрочем, над входом в театр тоже был вывешен запретный окрик: «Полякам не входить!» Если в театре обнаруживался поляк, — он отсылался в лагерь за городом, а оттуда никто не возвращался. Этот лагерь был для поляков кровавым кошмаром. В Люблине есть две улицы — Краковская и Любертовская, которыми город гордился, — там, в тени липовых аллей, в парке, в скверах, у готических особняков, на шумных площадях, люди жили, веселились, прогуливались, встречались, по вечерам семьями просиживали в кафе. Отсюда по узким переулкам шли на улицу Капуцинов в театр или в Зал Шопена на концерт. Это был быт, установленный веками. Фашисты лишили поляков всего этого, оставили им только муки и страх.

По вечерам на Краковской улице полякам нельзя было появляться. Поляк был вне закона: гитлеровцы могли распорядиться им по своему усмотрению. Я встретил в Люблине профессора истории Иосифа Джебельского. В старой шляпе и потрепанном пиджаке он сидел в предместье города и читал. Ему помогали друзья, они спасли его от смерти.

На подбитом советском танке есть надпись: «Здесь погиб в боях за Люблин механик-водитель Нестеренко». Кто-то написал на польском языке, повыше, у башни, мелом: «Слава ему!» И кто-то дополнил: «Вечная слава!» Джебельский тоже приписал: «Спасибо ему от польского народа!»

— У меня погиб сын — там, в лагере, — говорит Джебельский, — я все хотел, чтобы он стал историком. Ему не удалось закончить гимназию — ведь полякам не разрешалось учиться ни в гимназиях, ни в университетах…

В театре я встретил пианиста Юрия Сливу. Он был концертмейстером. Потом фашисты предложили ему и всем актерам покинуть театр — им посоветовали выступать в кафе где-нибудь в предместье, но, конечно, не с польской музыкой. В городе враги устраивали облавы. Они ловили людей на улице и предлагали им доказать чем-нибудь, что они не партизаны. Юрий Слива сидел четыре месяца в лагере, потом его спасли друзья. Певец Домбровский жил в кафе — там он пел, там его кормили.

На всем пути до Вислы я видел, как встречала наших воинов исстрадавшаяся, истерзанная Польша. В Люблине женщины останавливали грузовики с пехотой и каждому подносили букетик цветов, пожимали руки, целовали. Три дня в городе не стихал праздник; улицы, где еще не успела высохнуть кровь битвы, где еще только убираются вражеские пушки, засыпаны хризантемами, в домах, в парках поют песни, те самые — то веселые, то заунывные польские песни, — которые были под запретом.

Вместе с Красной Армией движется по Польше и польская армия, сформированная в СССР. Еще на шоссе ее встретили старики поляки и ксендз. Ксендз освятил знамя польских танкистов и благословил на жестокую борьбу с врагом, который унижал, душил прекрасный и талантливый народ, давший миру Шопена и Мицкевича, народ, жаждущий свободы, а теперь обретающий ее.

Наши войска ведут бои уже на подступах к Варшаве, И все с большим подъемом встречает народ Польши наших воинов, Красную Армию, армию-освободительницу.

На восточном берегу Вислы, в предместьях Варшавы, у Праги вновь идут ожесточенные бои. Фашисты подтянули сюда пехоту и танки, главным образом дивизии СС, и их атаки не стихают ни днем, ни ночью. Вряд ли они рассчитывают на какой-то успех, даже в том ослеплении, которое вызывается безысходностью и отчаянием, — нельзя не видеть, что потоками крови и горами трупов не остановить тех, кто перешагнул через широкие просторы Вислы и бетонные валы. Но все же враг атакует наши позиции в центре Варшавского воеводства, у сердца Польши. Дело в том, что он пытается любой ценой удержать за собой всю систему укреплений, которые возводились десятилетиями, а потом обновлялись. За последние два года сюда сгонялись тысячи людей — это уже были рабы, трудившиеся под страхом смерти, — они возводили подземные сооружения, казематы для артиллерийских батарей, валы и преграды. Земля у Варшавы казалась не совсем прочной, и ее заковывали в бетон и сталь, оцепляли густой сетью колючей проволоки, которая всегда держалась под током высокого напряжения — человек погибал, его черный обугленный труп сваливался только от прикосновения к проволоке.