К берегу Западного Буга вышли казаки, дравшиеся на реке Десна, уже на подступах к границе, выдержавшие там немало контратак. Теперь они спешились и прячут коней — к северу и к югу от них еще идет бой. Сюда же подошла и пехота генерала Батова, «царица полей», названная здесь «царицей победы», проделавшая от Днепра 500-километровый поход, полный напряжения и жестоких боев.

К границе подтягивается вся армия с ее техникой, и тогда хочется, чтобы здесь хоть на миг очутились те труженики Урала, Сибири, Поволжья, все, все, кто снарядил наши войска с такой заботой в ее далекий и героический путь.

Я упомянул о пушке — она прошла с боями от Волги до Буга. Но дело не в пушке, а в ее людях. Хоть воюют они без отдыха и прошли через самые жестокие сражения, какие только знала человеческая история, но теперь, к границе, они подошли не ослабленные, не согбенные под бременем войны, а еще больше окрепшие, закаленные, ощущающие свою внутреннюю силу. Они устраиваются на ночлег, ужинают, закуривают, обсуждают свои домашние дела, уже не замечая, что их обстреливают или что где-то вблизи рвутся снаряды.

Теперь люди спускаются к реке, еще кипящей от взрывов бомб и снарядов, Ковшов набирает воды в флягу и возвращается к пушке. Уже пожилой повозочный лежит у ящика со снарядами и при виде Ковшова поднимает голову.

— Где тут, Ковшов, наши люди держались осьмнадцать дён — далече ли? Ишь ты — обнаковенная земля, а как уцепились, что те дубы… Должно быть, с крепким корнем люди были. Не спишь, Ковшов?

— Вот мы к ним и возвратились, — ответил Ковшов.

Они не упоминали, что принесли с собой к Западному Бугу ту же доблесть, то же бесстрашие, тот же дух бессмертного подвига, которые в первые же минуты войны взметнулись здесь в сердцах советских воинов. Это всем им казалось само собой разумеющимся, потому что они вернулись к границе через Сталинград, Орел, Днепр, Бобруйск и Барановичи, а для этих простых советских солдат — это были не только битвы или этапы тяжелого пути, а и жизненные вехи, потребовавшие и усилий, и крови, и мук, и напряжения. И для этих людей нашей армии граница была не только в той линии, которая проходит здесь, по берегу Западного Буга. Эта линия проходит теперь, как и у тех павших пограничников, сквозь сердца и кровь тысяч и тысяч людей, живущих на советской земле — и на Буге, и на Днепре, и на Волге, и на Амуре. А сердце и кровь нашего народа оказались неприступными. И в этом крепость государственной границы СССР.

1-й Белорусский фронт, 1944

Петр Лидов вступил в войну в тот час, когда мы даже не знали о начале войны. Это было ранним утром 22 июня 1941 года в Минске, где Лидов в то время находился в качестве корреспондента «Правды». В этот утренний час фашистские самолеты пытались прорваться к Минску, и Лидов сразу же поехал к летчикам, чтобы выяснить, что произошло. Утром же он передал свое первое сообщение в «Правду». Он стал военным корреспондентом и с тех пор шел с нашей армией трудным, напряженным путем, отдавая своей работе журналиста-правдиста все силы, знания, опыт, талант. А в канун третьей годовщины войны, в ночь на 22 июня 1944 года, Петр Лидов отдал этому великому делу и свою жизнь.

О Лидове мало знали. Он был человеком сдержанным, немногословным, а на войне люди говорят еще меньше, чем обычно. Тот, кто хоть раз побывал в тяжелой переделке, кто прошел по той узкой тропинке, о которой обычно говорят: «чуть-чуть не погиб», тот не любит рассказывать ни о войне, ни о всех опасностях, которые он преодолел.

Лидов не раз попадал под огонь, не раз испытал это знакомое воину «чуть-чуть», но вспоминать об этом не любил. Может быть, это было своеобразным проявлением его мужества, внутренней собранности.

В Минске в первые дни войны Лидов ходил по улицам, охваченным пламенем, выносил детей из квартир, еще уцелевших от разрыва бомбы, сквозь непрекращающиеся бомбежки мчался на своей «эмке» из ЦК Белоруссии в штаб, из штаба на аэродром, с аэродрома на телеграф… Не раз с улыбкой вспоминал он, как в подвале телеграфа, куда он забежал во время сильного обстрела и бомбежки, ему передали телеграмму из Москвы, посланную накануне. Это была телеграмма сугубо мирного характера и касалась она уборочных дел. Он спрятал эту телеграмму и уехал в часть, которая готовилась к оборонительным боям.

Как и всегда и всюду, Лидов хотел и здесь, на войне, поскорее определить свое место. Он говорил, что теперь читателя интересует прежде всего суть событий, и старался передать в «Правду» пусть небольшую, но оперативную заметку. Написанная особым, «лидовским» языком, сжатым и лаконичным, заметка эта рассказывала именно о том, что в этот день было главным на фронте.

Мне приходилось наблюдать Лидова в период его работы под Смоленском, в 1941 году. Мы как-то получили телеграфное задание от редакции написать о летчиках. Аэродром под Смоленском был в те дни, пожалуй, самым опасным местом на фронте. Лидов поехал туда. Машину не пропускали на аэродром, так как не успел закончиться налет, к аэродрому снова пробивались «юнкерсы».

Лидов пошел пешком. В момент, когда он беседовал с летчиками, снова началась бомбежка аэродрома. Наши летчики поднялись в воздух на своих «ишаках», как называли тогда на фронте истребители И-16. Лидов остался на аэродроме один. Он лег на землю, которая сотрясалась от гула взрывов. Потом, когда все стихло, хотел пойти к командному пункту, но почувствовал необыкновенную слабость, сел на траву и просидел минут десять. Я уговаривал его отдохнуть еще хоть немного, но, взглянув на часы, он сказал:

— Надо торопиться в Смоленск. Мы еще успеем передать.

С Москвой мы связаться не могли — Смоленск в эти минуты подвергся налету вражеской авиации. Налет застал нас в городском саду, где была небольшая щель. Там, сидя на корточках, Лидов написал часть своей корреспонденции о летчиках. Потом, когда взрывы немного стихли, он поспешил к телефону.

В момент прорыва вражеских войск у Вязьмы мы все находились на командном пункте. Это был тяжелый, я бы даже сказал, необычайно тяжелый день войны. Командный пункт подвергался непрерывным налетам авиации. В этих условиях огня и крови в журналистском корпусе установилась железная дисциплина. Ее установил Лидов. Малейшая растерянность могла погубить человека. Лидов это понимал. Он сам разработал маршруты движения и поездок корреспондентов, учел все возможные неожиданности. И я могу утверждать, что многим эта дисциплина спасла жизнь.

Наиболее яркий в жизни Лидова период — это период обороны Москвы. В те дни Лидов не раз получал письма, в которых люди самых различных профессий писали ему: «Мы всегда ищем в газете вашу статью, она рассказывает обо всем коротко и ясно».

Это было не только признание читателей, это было также и точное определение его работы. Он не раз говорил, что события под Москвой достигают такого огромного накала и вся страна так чутко прислушивается к малейшим колебаниям этого непрерывного напряжения, что журналист должен писать очень спокойным и точным языком.

Мне кажется, что сила журналистского дарования Лидова таилась именно в его умении о самых необычных, напряженных и даже трагических положениях писать спокойно. Это было спокойствие взволнованного человека, одаренного способностью обо всем, что он видит, рассказывать простым и спокойным языком. Но какая огромная взрывная сила скрывалась за этим спокойствием!

Именно так была написана «Таня». Мне приходилось в те дни беседовать и с бойцами, и с мирными людьми, и с писателями, и все говорили одно и то же: «Таня» Лидова никогда не будет забыта, потому что Лидов сумел написать ее с такой внутренней взволнованностью, которая никого не могла оставить равнодушным.

Впервые Лидов услышал о Тане под Можайском. Тогда все журналисты сидели на командном пункте дивизии в ожидании решительного штурма Можайска. Ночевали в полуразрушенной избушке. Туда же пришел погреться и какой-то старик, который пробирался в свою деревню.