Я был в дивизионном штабе в ту ночь, когда уже шла борьба с врагом у Дуная. В двухэтажном особняке полковник принимал донесения от своих комбатов.

— Ты откуда? — спрашивал он у капитана Сорокина.

— Я уже на Мессе-плаце.

— У тебя же в тылу немцы, — усмехался полковник.

— Это я знаю, — отвечал Сорокин. — Я к ним послал транспортер. Пробиваюсь к Дунаю. Только что они мост взорвали. Жаль, красивый мост.

Полковник вытирал пот с бритой головы огромным мохнатым полотенцем и выслушивал второго комбата — Кострова. Он уже разместил свой командный пункт в университете.

— Там такая каша теперь — как они только ночью разбираются, — заметил полковник.

Но к рассвету все определилось, и по удаляющейся стрельбе, по внезапно наступившей тишине все поняли, что битва за Вену перенесена за Дунай.

И один из красивейших и величественных городов Европы уже был освобожден. Над Веной впервые после мартовских дней тридцать восьмого года над парламентом вместе с советским флагом был поднят и австрийский национальный флаг.

Все ваши обычные представления о Вене, навеянные вам музыкой Иоганна Штрауса, теперь покажутся неуместными — город еще только начинает оживать. В Венском лесу дымят полковые кухни. На Ринге и в Пратере, в местах когда-то наиболее оживленных и многолюдных, еще лежат убитые лошади. Дым пожаров (фашисты в последние два дня обстреливали Вену зажигательными снарядами) поднимается над городом, и запах гари заполнил город. Люди только выбираются из подвалов, обступают наших воинов. На могилах Бетховена и Штрауса, Моцарта и Глюка вы увидите венки от танкистов, от автоматчиков, от минеров. «Иоганну Штраусу от бойцов капитана Солодова, победивших здесь врага» прочтете вы на узкой ленточке, прикрепленной к венку из жасмина и черемухи. «Великому Бетховену — от гвардейцев».

Вы увидите на Кертнерштрассе детишек, обступивших нашу кухню с жирной кашей. Повар накладывает им двойные солдатские порции и только спрашивает:

— Добрый каша? — полагая, что, коверкая язык, он будет более понятен для австрийских детей. На углах уже появились какие-то люди с красными повязками — они пришли из отрядов внутреннего сопротивления. В город возвращаются женщины и старики, спасавшиеся в предместьях в дни боев на улицах Вены. Они торопятся узнать: пощадила ли война их дома? На Мессе-плаце, той самой площади, которую завоевал Сорокин, стоит автомобиль с радиоустановкой, и по городу разносятся звуки штраусовского вальса. В парках спят после бессонных ночей, упорных и напряженных боев, после победы, спят крепким солдатским сном наши штурмовые отряды — они хорошо потрудились за эти дни. Их приглашают в дома, но им хочется поспать на солнцепеке, на зеленой траве. И хоть бой ушел не так уже далеко от города, но эта лужайка в парке кажется им глубоким и тишайшим тылом. В город втягиваются дизизионные и армейские тылы, обозы, вторые и третьи эшелоны. Город оживает — воины Красной Армии своей кровью и потом, трудом и доблестью проложили путь к Вене и принесли ей свободу и мир.

Нет, наши воины ничего не забыли. Они помнят, что на украинских, русских и карельских полях бок о бок с немцами шли и австрийцы. Они помнят, что тысячи и тысячи рабов трудились в австрийских имениях, у помещиков, на фабриках и в шахтах. Вот теперь у университета стоит молодой лейтенант и вглядывается в лица русских девушек. Он узнал, что сестра его, угнанная из Смоленска, работает на фабрике в Вене. Где ее найти? Как ее встретить? Да мало ли лагерей и фабрик в Вене? Лейтенант заготовил фотографии сестры и теперь раздает их своим бойцам — не встретят ли они похожую на нее? Или вот, в центре Вены на черном камне высокого дома чья-то надпись мелом: «Светлана Манько, если ты еще в Вене и жива, найди меня на Альбертгессе, семь, твой брат Сергей». Нет, наши воины не забыли, что через Австрию лежит путь в Южную Германию, и туда они несут свой меч.

На улицах Вены теперь тысячи рабов. Это сыны всех племен и народов. Голландцы. Французы. Датчане. Индусы. Украинцы. Белорусы. Русские. Бельгийцы. В пестрых костюмах, с котомками за плечами, катят они на велосипедах, на фаэтонах, на крестьянских возах, пешком — на восток. Спросите у них — куда? Они ответят: домой. Они знают — теперь они уже не рабы. Они идут с гордо поднятыми головами, с национальными повязками на рукавах. Они поют на улицах Вены, где еще дымятся полусожженные дома, свои народные песни — это им запрещалось в лагерях под страхом смерти. Они обнимают наших воинов, и на всех языках звучит это слово, которое мы слышали и в Германии: спасибо! Спасибо за свободу, за освобождение. Вы услышите это слово всюду, на всех улицах Вены, где появляются наши бойцы. Они спасли от уничтожения этот прекрасный город и вернули народу жизнь.

Даже в этот первый день в свободной Вене — это одно из главных и радостных ощущений.

Вена, 1945, апрель

В стороне от дороги, ведущей к польскому городу Радом, на краю леса есть могила, где похоронен сержант Александр Прохоров, один из тех простых советских людей, которые отдали свою жизнь во имя победы над врагом, во имя освобождения Европы. Во веки веков будет жить в сердцах освобожденных народов память об этих сынах советского народа; им прежде всего должна поклониться Европа — своими жизнями, своей кровью они проложили путь к победе.

В землянке на дощатых, наспех сколоченных нарах умирал сержант Александр Прохоров. Он все еще отталкивал от себя уцепившуюся за него смерть, и у всех была надежда, что Прохоров победит ее. Но как ни помогал ему доктор, склонившийся над ним, как ни бегала и суетилась толстушка санитарка, подавая то шприц с кровью, то тампон, то бинты, — жизнь уже покидала казавшееся таким крепким тело Прохорова.

Где-то в ночном лесу или за ним — на польских дорогах не умолкал бой, но в эту бревенчатую, теплую, освещенную керосиновой лампой землянку доносился лишь артиллерийский грохот. Он то утихал, то снова возникал с возрастающей силой. И люди, собравшиеся здесь, — автоматчики из взвода Прохорова, санитар, доставивший его сюда, доктор и его помощницы — все они были поглощены не боем, даже не его исходом, а судьбой, состоянием, предсмертными часами сержанта Александра Прохорова.

Они и сами находились в той сфере внутренней борьбы, в которой пребывал Прохоров. Они подбадривались, если на его бледном лице появлялась улыбка, и, затаив дыхание, прислушивались, когда он начинал задыхаться. Он прошел с ними большой и трудный путь, долго и упорно нес на себе бремя войны с ее муками и трудом, кровью и жертвами, и теперь они только хотели, чтобы Прохоров жил. Не только потому, что, несмотря на обычность и неумолимость смерти, никто не мог примириться с нею, не только повинуясь простым человеческим побуждениям — во всем желать лучшего, но и потому, что их близость зародилась и укрепилась в битвах. Тысячи врагов одолели они, тысячи дорог и лесов прошли они, тысячи дымных костров согревали их, и уже был близок заветный день победы. Но вот на польской земле путь Александра Прохорова оборвался. Он был ранен перед вечером, когда бой уже, казалось, близился к концу.

Наши наступающие войска уже прорывались на оперативный простор: так называли в штабах те дороги, леса, поля и города, которые находились за чертой вражеских укреплений. В тот день взвод Прохорова отразил три контратаки фашистов — они хотели прорваться к деревне и укрепиться в ней. Деревня эта начинается на крутогоре, спускается к оврагу, за березняком пересекается хилой и высыхающей летом речкой. За ней деревня вновь тянется к холмам и садам, где в некогда аккуратном, а теперь полусожженном домике притаился со своим взводом Александр Прохоров.

В пятом часу вечера повар принес в полусожженный домик обед в термосе. Прохоров лежал на полу усталый и продрогший.

— Щи? — спросил он у повара, не поднимаясь.

— Лапша будет, — ответил повар, — налить?

— Не буду, во рту горчит. Кипяток есть?