Потом, глотнув горячей воды с сахаром, добавил:

— Иди, покорми Малькова — он с утра тебя ждет, как там у вас?

Прохорову казался тот лес, где устроилась кухня, глубоким тылом, самым тихим и безмятежным местом в мире. Прохоров называл повара обозником, хотя все они жили под огнем, и отсюда был виден и лес, и дорога к нему.

Повар нашел Тихона Малькова, наблюдателя, примостившегося под крышей, подал ему туда котелок и уже с опустевшим термосом пополз к кухне. Там тоже усиливался обстрел, взрывались снаряды и мины, вздымавшие черную, затвердевшую землю. Пришел почтальон, подвезли ящики с патронами, а лейтенант Степан Лабода выговаривал кому-то своим крикливым тенорком за то, что до сих пор не вызвали ему Березу. Узнав от повара, что Прохоров не ел, Лабода крикнул: «Что же ты, Прошка?» Он назвал его Прошкой, как всегда в тяжелые и напряженные дни. С Прохоровым его связывал наступательный путь, полный лишений и испытаний, так сближающий людей. Прохоров усмехнулся и потянулся за картой.

— Это потом, — сказал Лабода. — Не спал?

— Вот, укладываюсь, — ответил Прохоров и указал на какую-то яму или, вернее — нору, вырытую под полом.

В это время началась контратака фашистов — они хотели в этот сумеречный час обойти с фланга и деревню и холмы и тем самым, хоть на одну ночь, задержать наступление дивизии. Мальков донес, что за пехотой движутся танки. Лабода уловил в тоне Малькова привычное возбуждение перед боем и подумал, что Прохоров хорошо воспитал своих людей — они умеют подавить в себе и тревогу, и страх, свойственные всем воинам. Наша артиллерия уже пристреливалась, и вскоре огненный барьер преградил путь вражеским танкам. Лабода же должен был отразить атаку пехоты. Он послал Прохорова с его автоматчиками к дальнему холмику наперерез двигавшимся во весь рост фашистам, а сам выдвинулся с пулеметами и минометами к тому клочку земли, который они между собой называли избушкой садовника, — но там, конечно, не было ни избушки, ни садовника.

Прохоров побежал по снегу к холмику. За огородами автоматчики поползли, но Прохорову казалось, что они не успеют и фашисты могут их опередить. Он вновь поднял их; подпрыгивая, они выбрались из сугробов. Кто-то упал задыхаясь, но, подскочив, пытался догнать Прохорова. На полпути, у лощины, свалился даже выносливый и крепкий Мальков. Он уткнулся лицом в снег, и его могучее тело вздрагивало, как в лихорадке.

— Тихон, потом отдохнем, давай, — наклонился Прохоров над Мальковым. Тот привскочил, провалился в снег, опять вырвался и побежал.

Теперь все они, тяжело дыша, поддерживаемые какой-то внутренней силой, добрались до кустарников. А до холмика осталось двести метров. Враг уже простреливал поляну из пулеметов. Но нельзя было останавливаться. И люди побежали под огнем. Прохоров прошел тысячи километров по дорогам войны, совершал в метель и стужу, в грязи и под дождем, в знойные дни и непроглядные ночи труднейшие переходы, но теперь, как ему казалось, предстоял самый длинный и напряженный путь. Сто метров, не больше — их можно было бы преодолеть ползком, и тело так тянется к земле. Но все они уже знали, что теперь ложиться нельзя, нужна будет величайшая сила, чтобы вновь подняться. Огонь же все усиливался, он вырывал из колонны бегущих то одного, то другого, но никто не думал в эти мгновения ни о жизни, ни о смерти — у них была цель — тот холмик, и туда они стремились. Для них теперь этот холмик решал судьбу войны, они считали, что это самый важный пункт в мире.

У крутого ската Прохоров упал, он уцепился за ветку высохшего орешника и протащил свое ослабевшее тело еще чуть-чуть, вверх. Удивившись внезапно настигшей его усталости, он начал глотать снег. Вернувшийся к нему Мальков присел и спросил:

— Что у вас?

— Иди, Тихон, — ответил Прохоров. — Я сам доползу. А ты чего отстал?

Мальков побежал к гребню холма, а за ним потянулся и Прохоров, но ни он, ни Мальков в охватившем их возбуждении не заметили, что белый рукав прохоровского маскхалата уже почернел от крови.

Поднявшись на гребень холма, Прохоров увидел подходивших к ним фашистов, и все автоматчики открыли по ним огонь. Уже наступал вечер, облака повисли над землей, крепчал ветер. Он заметал дорогу к деревне — она чернела там, в тылу у них, полусожженная, израненная, но все же отбитая у врага. Враги залегли у дороги и отстреливались. Теперь Прохоров решил их атаковать и отбросить к реке. Люди его побежали, перепрыгивая через окопы, ходы сообщения, падая и вновь поднимаясь. У холмика разорвался вражеский снаряд, и Прохоров упал. Ему показалось, что кто-то его толкнул. Он оглянулся, но никого не увидел. Он попытался встать, но ночь, опустившаяся на землю, придавила его своей тяжестью.

Мальков нашел его у холма — он лежал и что-то шептал. Мальков приложил ухо к его губам, но ничего не мог разобрать. Его подняли, отчего Прохоров застонал. В землянке в лесу врач обнаружил три тяжелых ранения у Прохорова: в плечо, в ногу и живот. Очевидно, на холме он дрался, уже будучи раненным, но, может быть, он этого не заметил?

Уже после того как враг был уничтожен и полк двинулся дальше, в землянку забежал и лейтенант Лабода. Пот стекал с его лица, и он сбросил с себя тулуп.

— Теперь быстро пойдем, — сказал он, — теперь он бежит, не озирается, — добавил он о немцах, как всегда, называя их в единственном числе. — Что у вас здесь? — и повернулся к дощатым нарам, где лежал Прохоров.

Прохоров открыл глаза и узнал Лабоду, потом с усилием поднял руку. Лабода, встав на колени, зажал ее в своих жестких ладонях. Он передал ему и исход боя, но Прохоров опять закрыл глаза и не слушал его. Он уже пребывал в том мире забывчивости, бреда и тумана, который закрыл перед ним все окружающее. На одно мгновение он вновь очнулся, но взгляд его был устремлен куда-то вдаль. Он будто хотел, но не мог сосредоточиться и понять, о какой реке ему напоминал Лабода и кого надо было отбить. Прохоров повернулся, словно пытаясь узнать всех собравшихся в землянке.

— Лежите спокойно, — предложил ему доктор.

— Позовите оттуда ее, — сказал Прохоров.

— Кого? — спросил Лабода, но Прохоров уже не мог ему ответить — он опять впал в беспамятство.

Ночью он очнулся, и его обостренная память восстанавливала с последовательностью и тщательностью все детали боя, как и при каких обстоятельствах он был ранен. Прохоров вспомнил о любимых людях, о приволжской деревне, где он вырос, о Ленинграде, где он учился и потом, став агрономом, не раз приезжал. Он возвращался к лугам, куда с ребятишками водил коней в ночное, к садам и полям, которые он выращивал. Доктор требовал, чтобы он молчал, но, должно быть, Прохоров хотел поделиться всем, чем была полна его душа, — люди, окружавшие его, казались ему теперь самыми родными и близкими, и он не хотел скрывать это, хоть по природе он был человеком сдержанным.

Пришел вестовой и доложил лейтенанту, что полковая артиллерия уже потянулась вперед, но Прохоров уже казался безучастным ко всему, что происходило вокруг него. Он едва улавливал и воспринимал весь простиравшийся за гранью его душевных переживаний мир с его пламенем пожаров, обстрелом, атаками и контратаками. Он ко всему прислушивался, как человек, достигший цели после большого и сложного пути. Разве он не сделал все, что мог, чтобы освободить эту землю?

Только теперь до него дошел смысл того события, во имя которого он отдал свою жизнь.

— Напишите там, что и как, чтобы знали — отец, мать, сестра, — Прохоров закрыл глаза и что-то зашептал, и Лабода приложил ухо к его губам.

Прохоров позвал своих автоматчиков.

— Где они? — спросил он.

— Вот, вот, — показал Лабода и заставил всех наклониться. Но Прохоров уже закрыл глаза. Порой казалось, что он задыхается, потому что он глотал воздух с жадностью, будто боясь, что не успеет надышаться. Очнувшись на мгновение, он прошептал: «Хорошие вы все ребята», потом он глубоко, будто освобождаясь от давящей тяжести, вздохнул, и по вздрогнувшей губе уже престарелого доктора, по его печальным глазам все поняли, что сержант Александр Прохоров умер.