Во время полета из Праги в Москву — снова в тумане, в облаках, вслепую — Юмашев решил начать высотные полеты. Уходя от тумана, летчик поднял свой самолет на большую высоту. У него мелькнула мысль: значит, на этой машине можно идти вверх с грузом. Надо испытать! И Андрей Юмашев увлекся «высотной идеей».

В Щелкове на белой, залитой солнцем стене вывешен широкий разграфленный лист. Бесстрастной рукой вписаны в клетки этого листа мировые авиационные рекорды. Здесь сконцентрированы величественные результаты человеческого героизма, мужества и отваги. В этой таблице воля людей, их дерзость и страсть, таланты и знания переведены на язык сухих цифр. Две клетки листа перечеркнуты, и на то место, где значились имена итальянского летчика Антонини и французского летчика Люсьена Купэ, вписано имя майора Юмашева.

Всем памятно это: Андрей Юмашев нагрузил самолет АНТ-6 пятью тоннами песка и по прямой линии начал набирать высоту. Черный квадрат барограммы сохранил для истории авиации этот блестящий и тщательно продуманный взлет. Юмашев поднялся на высоту 8102 метра и оставил позади себя французского летчика. Через несколько дней неутомимый и всегда увлеченный авиатор взял на борт самолета уже 10 тонн и побил рекорд итальянского летчика. И летчик Андрей Юмашев вместе с Михаилом Громовым начал готовиться к новым перелетам.

Андрей Юмашев переселился в Щелково. Вся жизнь вспомнилась ему. Теперь все способности, данные природой и приобретенные воспитанием, надо было собрать и подчинить единой цели — перелету. Три дня надо было пробыть в воздухе. Вести самолет, трудиться, пробиваться сквозь циклоны, прокладывать новые пути, нести крылатую славу СССР через полюс, океан, из одного земного полушария в другое, через весь мир. Юмашев готовился к полету как к самому большому событию в своей жизни. Этот внешне спокойный и сдержанный человек ходил возбужденный; каждый шаг его приобретал особый смысл; жизнь его была яркой и полнокровной, и он это с особой силой чувствовал в дни кануна старта. Андрей Юмашев уезжал отдыхать и успокаиваться в Москву, где его ждали его картины. Он закрыл чехлами картины, начатые и недописанные, простился с родными и уехал в Щелково. Он был спокоен, он верил в успех. Машина испытана и крепка. Путь изучен и продуман. Командир самолета опытен, уверен в своих силах, смел, готов к любым испытаниям. Штурман, этот человек, мыслящий градусами и углами, пользуется славой искусного навигатора. А он сам, второй пилот? Он тоже готов к полету: ведь годами закалялась его воля, вырабатывались в нем черты, характер, которые присущи советским людям.

1937

Весь мир следил за жизнью на дрейфующей станции «Северный полюс» четырех отважных исследователей — Ивана Папанина, Петра Ширшова, Евгения Федорова и Эрнста Кренкеля. Напомню — двадцать первого мая 1937 года советская воздушная армада — четыре тяжелых самолета — совершила посадку на Северном полюсе, в центре Центрального полярного бассейна. Советские люди не только завоевали Северный полюс, к которому стремились самые выдающиеся исследователи Арктики со всего мира, но и создали на дрейфующем льду полярную станцию «Северный полюс». Четыре советских исследователя начали свою героическую трудовую жизнь, полную тревог, отваги, доблести и великих побед. Каждый день почти все газеты и радиостанции мира сообщали короткие сводки о погоде, дрейфе льда, ветрах, температуре воздуха в самой важной «кухне арктической стихии» — на Северном полюсе. Все радиограммы Папанина с дрейфующей станции были полны оптимизма, бодрости и спокойствия. Четыре полярника, четыре депутата Верховного Совета СССР (они избраны депутатами, когда были уже на льдине) несли свою научную полярную вахту с той удивительной внутренней силой, которая свойственна подлинным героическим натурам.

Но в январе 1938 года появились первые тревожные вести со льдины — трещины, сжатия, штормы постепенно уменьшили льдину, на которой находились палатки, продовольствие, научные приборы, да и сами советские полярники, до крохотного поля. Жизнь наших исследователей была в опасности. Никто не мог предвидеть, какие новые коварства готовит им Центральный полярный бассейн. Хоть Папанин продолжал успокаивать всех советских людей своими скупыми радиограммами, но в Москве начали спешно готовить спасательные экспедиции. Дирижабли и самолеты, ледоколы и ледокольные пароходы — вся могучая советская техника готовилась к отправке в район дрейфа полярной станции «Северный полюс».

В каждой спасательной группе находился корреспондент «Правды». Так я оказался на небольшом ледокольном пароходе «Таймыр», который должен был вместе с другим пароходом — «Мурман» — пробиться из Мурманска к станции «Северный полюс».

Сперва я был огорчен выпавшим на мою долю выбором — мало верилось, что ледокольный пароход «Таймыр» опередит дирижабль или самолеты. Но теперь, когда наш героический корабль пробился сквозь тяжелые льды и мучительные штормы к кромке льда, откуда мы уже можем пройти пешком к станции «Северный полюс», теперь я благодарю судьбу.

Еще ночью луч прожектора с ледокольного парохода «Таймыр» прорезал арктический горизонт и осветил далекие торосы.

— За ними, надо полагать, Папанин, — сказал начальник экспедиции Ананий Остальцев.

Мы спустились на лед, где был сформирован передовой отряд для разведки. Естественно, что в этот отряд были включены корреспонденты «Правды», «Известий» и «Комсомольской правды». Кто-то крикнул: «Давайте возьмем с собой знамя». С парохода нам подали свернутое знамя, мы сняли чехол, ветер подхватил красное бархатное полотнище, и луч прожектора осветил четыре буквы «СССР». Подняв знамя, мы отправились на станцию «Северный полюс», перепрыгивая через торосы, поддерживая и помогая друг другу.

На следующий день, когда мы уже были на пароходе, Иван Дмитриевич Папанин рассказывал нам об этих последних часах жизни дрейфующей станции:

— Эту ночь и этот день я никогда не забуду. Вчера мы даже не ужинали: волновались настолько, что кусок не шел в горло. К тому же обед мы сварили неважный. Щи и гречневая каша на этот раз получились невкусные, и мы почти к ним не притронулись. Так и стояли на столе кастрюли с последней пищей, которую мы сварили на льдине.

В час ночи на вахту вступил Ширшов: он дежурил по лагерю. Я был выходной, но мне не спалось, не хотелось в такую напряженную ночь оставлять Петра Петровича одного. Сели играть в шахматы. Каждые полчаса выходили из палатки и смотрели, не оторвался ли кусок льдины. Ширина нашей льдины — 30 метров. Кроме этого, она еще лопнула в четырех местах, и мы регулярно осматриваем трещины, чтобы в случае подвижки успеть вывезти наш ценный груз, уложенный на нарты.

Все шло как обычно: Женя Федоров сделал метеонаблюдения, Кренкель передал сводку на «Таймыр»; я проиграл Пете четыре партии в шахматы.

Вышли из палатки и увидели упершийся в небо луч прожектора. Потом прожектор начал бродить по горизонту. Нас нащупывали, но не могли найти. Мы побежали на пригорок. Я схватил по пути бидон с бензином. Сорвав с себя меховые рубашки, обливали их горючим, насаживали на палки и зажигали. Дважды разводили костер, сложенный из тряпок старых мехов и валенок, облитых керосином. Горело великолепно, пламя поднималось высоко.

Наш пес Веселый вел себя ночью очень плохо. Как только в нашу сторону проникал серебристый луч прожектора, пес начинал неистово лаять. Мои нервы были так возбуждены, что я не мог вынести этого яростного лая. Поймав Веселого, я зажал его между коленями, и он молчал. Но как только я выпустил его, он убежал на соседнюю льдину и там, чувствуя себя в полной безопасности, опять начинал лаять до тех пор, пока прожектор погас.

В шесть часов утра на вахту вступил Кренкель. На небе были звезды — Федоров начал делать астрономические определения. Я спал три часа, но чувствовал себя свежим; только сердце билось тревожно, часто замирая. В полдень хотел начать делать метеорологические наблюдения, но получил по радио требование с кораблей: давайте огни, факелы!