Рассвет только начинался. Я был удивлен: целую ночь жгли бензин, керосин, а они все еще требуют огня. Что им здесь — Баку, что ли!.. Все-таки огни зажгли.

В час дня ваши пароходы задымили вовсю. Они были уже совсем близко. Решил привести себя в порядок. Начал бриться. От волнения руки дрожали. Порезался, потекла кровь. Посмотрел на себя в зеркало — ужас! Ведь мы с Нового года не мылись. Руки, как у трубочиста. Попробовал потереть снегом, но только грязь размазал, — чище не стали.

В два часа дня корабли достигли кромки льда, пришвартовались к ней. В бинокль было видно, как люди спешат спуститься на лед. Не могу сдержаться, отворачиваюсь: текут слезы радости. Вижу — Петя усиленно моргает глазами и тоже отворачивается.

И радостно, и в то же время немного грустно было расставаться со льдиной, обжитой нами. К нам шли люди со знаменами. Я бросился вперед — навстречу им. С двух сторон подходили таймырцы и мурманцы. Ну, дальше вы уже знаете, — заканчивает свой рассказ Папанин.

Люди с каким-то благоговением робко и неторопливо проходят на льдину или, вернее, на обломок льдины, где расположена станция «Северный полюс» — зимовка четырех исследователей. Доносится лай собаки — это пес Веселый бежит навстречу. Станция окружена торосами, своеобразным естественным частоколом. На краю льдины лежат медвежьи шкуры, в центре — между жилой палаткой и снежным домиком кухни — стоят нарты, нагруженные чемоданами, резиновыми мешками, ящиками. Еще на рассвете зимовщики начали разбирать свою «усадьбу», как в шутку называет лагерь Иван Папанин.

— Вы были уверены, что сегодня придется прощаться со льдиной? — спрашиваю я Папанина.

— Конечно, дело ясное, — говорит он. — Ночью ваши прожектора скрещивались на наших торосах… Стало быть, совсем близко… Ну, начнем, братки!

Они собираются у радиодомика — четыре жителя Северного полюса. Никто им не мешает. Эрнст Кренкель готовится к передаче последней радиограммы. Четыре зимовщика подписываются на широком, густо исписанном листе бумаги.

Отважные полярные исследователи — Иван Папанин, Петр Ширшов, Эрнст Кренкель, Евгений Федоров — стоят рядом, и мы можем их более внимательно рассмотреть. Они одеты в меховые костюмы — старые, замасленные, порванные. Все гладко выбриты, и у всех видны порезы от бритья. Волосы давно не стрижены и спрятаны за воротники. Нельзя сказать, что они похудели после того дня, как мы их провожали на центральном аэродроме в Москве. Но видна усталость, глаза воспалены, лица выдают то, о чем предпочитают умалчивать зимовщики. Много пережито ими на льдине. Особенно за последнее время, когда штормы напоминали о себе со страшной силой.

Перед тем как проститься с обломком льдины, на которой долгие месяцы протекала жизнь и научная работа наших героев, зимовщики повели нас знакомиться со своим лагерем. Впереди по-медвежьи переваливается Иван Дмитриевич Папанин в мягких меховых унтах, в длинной меховой рубашке, гладковыбритый. За ним идут Эрнст Кренкель, с красным и обветренным лицом, Евгений Федоров, спрятавший в воротник свои длинные волосы, Петр Ширшов с воспаленными от бессонницы глазами. У всех усталые, но радостные лица.

Последние дни героических зимовщиков были особенно трудными. Приходилось оберегать зимовку от яростных штормов, нести бессменную вахту, готовить аэродром, который накануне ночью ветер оторвал от льдины.

— Вот как мы жили, братки, — говорит Папанин и показывает палатки, ледяной домик, радиостанцию, склады.

Знаменитая палатка, очертания которой так же популярны в народе, как и люди, жившие в ней, занесена снегом. Люди лопатами прокладывают путь, очищают снег. Мало-помалу из снежной траншеи начинают вырисовываться четыре буквы: «СССР». Все научные приборы, снаряжение, домашняя утварь уже погружены на нарты. Только маленькая радиостанция Кренкеля продолжает передавать миру последние донесения со станции «Северный полюс».

Эрнст Кренкель спускается в свой снежный домик, где стоят нарты с радиостанцией. Он садится на ледяную ступеньку, покрытую меховой курткой. Перед тем как начать передачу, он согревает свои руки, прячет их в меховой сапог, в рукава рубашки, в рукавицы.

Тем временем начинается эвакуация лагеря. В снежной кухне еще горит лампа, в алюминиевой миске — остатки супа. Чашки из пластической массы стоят на фанерном столике, еще не остывший чайник — на примусе. Иван Дмитриевич вносит ящик — собирает посуду, гасит лампу и начинает грузить на нарты свой «камбуз», так называли кухню зимовщики. Потом мы переходим к жилой палатке. Быстро собрали спальные мешки, меховые куртки, книги. Тонкая шелковая палатка рушится, когда кто-то из таймырцев вытаскивает палки из снега.

Петр Ширшов и Евгений Федоров собирают свою лабораторию. Это — «научный квартал» зимовки. Его больше всего оберегали во время ветров. Лаборатория построена из снега. Ширшов выносит ящики с пробами планктона, колбы, склянки, тетради.

— Лебедку, — говорит он, — придется оставить… Льдину, на которой она стояла, оторвало и унесло… Очень жаль!

Петр Ширшов вспоминает о лебедке, как о хорошем, верном друге. Много бессонных ночей провел молодой ученый наедине с этой лебедкой.

— Она хорошо и безупречно служила нам, — замечает с некоторой грустью Ширшов.

Иван Дмитриевич суетливо и хозяйственно перебегает от одной группы людей к другой, подбадривает, шутит, помогает грузить нарты, дает напутственные советы морякам, впрягающимся в упряжку, чтобы везти научные приборы и ящики со льдины на корабль.

Знаменитая палатка, которую построили зимовщикам во время высадки их на льдину, занесена снегом. После того как ледяное поле начало на языке Эрнста Кренкеля называться «осколком», отважные исследователи вели кочующий образ жизни. Под их жилой палаткой появилась трещина. Они переселились в шелковый прорезиненный «домик». Но спустя несколько дней шторм повторился, и шелковая палатка была разрушена. Зимовщики построили себе снежный домик. Они даже провозгласили лозунг: «Снег — лучший строительный материал!» В этом снежном домике они жили до дня снятия их со льдины. Иван Дмитриевич приглашает нас в гости:

— Заходите — только здесь холодновато.

Мы влезаем и сразу ложимся, потому что стоять не очень удобно.

— Вот как мы жили, — говорит Папанин.

Он связывает пачку серых тетрадей. Это дневник начальника станции «Северный полюс».

— В этих тетрадях, — замечает Иван Дмитриевич, — вся наша жизнь, до мелочей!

Папанин вылезает из домика. Евгений Федоров уже погрузил теодолиты и секстанты, магнитные приборы, оборудование своей обсерватории.

Быстро наполняются нарты. Из занесенной снегом палатки извлекаются книги по астрономии и магнитологии, романы Бальзака, трактаты Стендаля о любви. Книги смерзлись и тверды, как кирпич. За торосами висят шкуры медведей, — их тоже грузят. Теперь пора снимать ветряк — источник электрической энергии для радиостанции Кренкеля.

Вот он сидит в снежном домике и выстукивает простые слова, полные глубокого смысла. Не отрываясь от своей работы, Кренкель кивком головы приглашает нас к себе. Я сажусь у входа в домик, который можно было, пожалуй, скорее назвать снежным ящиком, потому что шелковую крышу домика сорвали. Папанин уже не вмещается, и он кричит, перегибаясь через мое плечо:

— Теодорыч, может быть, тебе малицу принести? Ты не замерз?

Эрнст Кренкель прерывает передачу радиограммы, говорит «нет», но быстро прячет руку в меховой сапог. Он потирает руки, стараясь быстрее разогреть их. Теперь мы понимаем, каких трудов стоила этому мужественному человеку передача даже маленькой корреспонденции с полюса.

Кренкель снова протягивает указательный палец к ключу. Мы видим окоченевшую, синеющую руку, на которую нельзя смотреть без волнения. Казалось, эти грязные, недавно ошпаренные кипятком пальцы Кренкеля отражают всю трудную жизнь четырех зимовщиков на льдине. Суставы с трудом сгибаются. Когда замерзает один палец, Кренкель начинает выстукивать другим.

Но вот радиограмма передана. Кренкель встает, высокий, гордый, задумчивый. Он говорит деловито и спокойно: