Поспал минут пять, не больше, а продрог так, что уже не мог сидеть. Вскочил, начал бегать. Три шага вперед, три шага назад. Чуть-чуть согрелся. Но все-таки садиться не стал. Больше всего хотелось пить. Вот, думал я, если выпить глоток того компота или даже какой-нибудь болотной водицы — я снова окрепну и смогу рыть себе проход. Но ни компота, ни воды не было. От всего этого и от всех тяжелых мыслей я начал сдавать. Да, так я почувствовал. Будто потерял надежду или усомнился в возможности спасения. Хорошо помню эту минуту. Можно сказать, что это была очень трудная минута.

Я стою в своем закутке и думаю. Вот голод, жажда, усталость, одиночество меня сломили. Я сдался, покорился судьбе. Будь что будет. Это и есть страх. Страх меня победил и уже теперь не выпустит, будет держать, пока не погубит. Да как тебе не стыдно, Александр, как ты людям в глаза посмотришь? Так я в ту минуту думал. Как будто рассуждал не с самим собой, а с кем-то другим, который находился рядом и вдруг поник головой, проявил слабость. И стало мне смешно: что я, с ума схожу, что сам с собой разговариваю. Вот тогда-то я установил для себя режим. Полчаса отдыхать, дремать, спать. Хоть и холодно, но «организм не должен доходить до крайней степени усталости». Эту фразу мне когда-то говорил старшина в армии. Может быть, он и прав.

После получасового отдыха надо час работать. Это может показаться странным — какая там работа. Но вот я себе находил дело. То очищал «закуток», то приводил в порядок уступ, то снова рыл проход, то собирал щепки, мусор, обломки крепи. Потом снова полчаса отдыхал, дремал, даже можно сказать — спал. Просыпался от холода, и удивительно — точно через полчаса. Вообще-то вы знаете, что у рабочего человека где-то в голове помещается будильник. Я, например, всегда просыпаюсь в назначенную минуту. И тогда я просыпался и сразу же — тоже полчаса — согревался. Ходил, занимался гимнастикой, только прыгать боялся — казалось, что провалюсь или снова начнется обвал породы.

Так прошли вторые сутки. Начинались третьи. Я перестал работать лопатой — берег силы. Вспомнил все, что читал и слышал о людях, оставшихся без воды и пищи, в полном одиночестве. Перебирал в памяти все трудности, с которыми столкнулись и наши четыре моряка на Тихом океане, и полярники, и геологи… И самое главное — наши революционеры, сознательно объявлявшие голодовку… Совсем недавно мне довелось читать об этом, я тогда и не думал, что это сослужит мне такую службу. Люди сидели в одиночных казематах, отказывались от воды и пищи, иногда неделями… И все-таки побеждали. И вот в те нелегкие часы третьих суток я не переставал думать об этом. Что это за люди? Чем они отличались от меня? Может быть, какие-нибудь богатыри вроде Ивана Поддубного? Но на фотографиях они выглядели худыми, щуплыми. Так я без конца думал о различных прочитанных книгах, о многих историях, которые мне рассказывали в армии, в школе, в комсомоле…

От всех этих мыслей я, должно быть, страшно устал и заснул.

Я проснулся от какого-то стука. Я спал, прижав голову к деревянной стойке, и мне казалось, что кто-то стучит над моим ухом. Я вскочил, прислушался. Ясно доносилась дробь пневматического молотка. Но откуда-то сбоку, снизу. Не может быть. Сперва подумал, что это сон или какой-нибудь бред. Во сне или бреду все может быть. Но постепенно стук приближался. Я решил проверить и восемь раз ударил по стойке. Пневматический молоток стих. Я снова повторил — восемь ударов по стойке. Так я сигналил, что нахожусь в восьмом уступе. Прислушался — пневматический молоток опять заработал, и мне казалось — более уверенно. Действительно, с каждой минутой стук молотка все приближался, и я уже мог определить, что меня от него отделяет не больше метра.

Трудно передать, что я переживал в эти последние часы под землей. Хотелось кричать от радости: вот какие у нас люди, настоящие герои. Ведь шли ради меня на страшный риск — я-то понимал, какая опасность им угрожала. И когда мой друг — забойщик — Степан Онуфриенко просунул голову в отверстие, которое проделал своим молотком, я не удержался и бросился обнимать его.

— Вот кого обнимай, Саша, — сказал тогда Онуфриенко и показал на Марка Савельевича Дудку.

А Дудка стоял рядом со Степаном и кричал в телефонную трубку:

— Все в порядке — Малина жив-здоров… Все работы прекратить, всем идти на-гора́.

Мы не заметили наступления сумерек, не заметили, как в дом вошла Нила Петровна с детьми. Александр Захарович закончил свой рассказ и сидел у стола в том возбуждении, какое бывает у людей, когда они возвращаются к пережитому.

— Вот и всё! — сказал он, выглянул в распахнутое окно, в маленький садик и позвал: — Нила…

— Я здесь, — отозвался хрипловатый голос.

Малина включил лампу, на мгновение зажмурился от яркого света и подошел к дивану, где сидела Нила Петровна. По ее миловидному лицу текли крупные слезы, и она вытирала их по-детски маленьким кулаком.

— Что ты, Нила? — тихо спросил Малина и подал ей платок.

Нила Петровна вышла в садик, потом вернулась и постлала на стол большую белую скатерть.

— Сама не знаю, отчего это — от горя или радости, — сказала Нила Петровна, подавая к столу уже приготовленные закуски, — хотя горя уже никакого нет. Верно говорят — в беде друзья познаются. В те дни все стали моими друзьями. И ближние, и дальние соседи, и знакомые, и незнакомые. Весь поселок собрался на шахтном дворе. Одни не отходят от меня, успокаивают, другие — детей кормят, третьи — за домом смотрят, четвертые — бегут ко мне на работу (я ведь финансовый инспектор, закончила финансовый техникум), предупреждают, чтобы не ждали меня… Нелегко нам было на поверхности, никто ничего не знает, передают только одно слово — пробиваются. А жив ли он — никто не говорит. Вот когда я увидела, как много у нас друзей. Теперь я готова идти от дома к дому и всем поклониться… Особенно Марку Савельевичу Дудке, — ведь у него тоже трое детей, семья, а он пошел на риск… Ради Саши…

Поверьте, я давно знаю шахтерскую жизнь, выросла в среде горняков, и раньше люди помогали друг другу, не оставляли в беде товарища. Это уже шахтерский закон, с давнего времени. Но теперь это стало всеобщим законом… Люди знакомые и незнакомые, горняки и не горняки — все идут на помощь, все готовы что-нибудь сделать… Вы бы посмотрели — сколько людей на собственных машинах дежурили там — может быть, понадобится куда-нибудь послать, сколько людей сидели и ждали в нарядной — может быть, пошлют на шахту, сменить кого-нибудь. Да и теперь все спрашивают — как Саша? Не нужно ли чего? Вот и рассудите сами — от чего слезы, от горя или радости…

В этот вечер в домике Малины в поселке Белый долго говорили о человеческой сердечности, о дружеской взаимопомощи, вспоминали самые различные события, происшедшие в последнее время. И не только в шахтерских поселках, но и в городах, в селах, на дорогах. Словом, это был разговор о хороших людях. И выходило, что история Александра Захаровича Малины не является исключительной. В разных обстоятельствах, а не только под землей, люди проявляли те высокие нравственные качества, которые отличают истинных советских людей от сытых и тупых мещан.

И все сошлись на том, что ради того, чтобы таких добрых, сердечных, отзывчивых, бескорыстных людей становилось все больше и больше, чтобы не эгоизм и лицемерие, а человеколюбие и искреннее товарищество стали повсеместным законом нашей жизни, — ради этого есть смысл трудиться, рисковать, терпеть лишения, отдавать всю энергию, опыт, знания, жизнь.

Поздно ночью мы уехали в Луганск. Навстречу нам двигался непрерывный поток машин, и их яркие огни вынуждали Алексея Ивановича прижиматься к обочине, а иногда и останавливаться. Артерии могучего индустриального организма действовали с большим напряжением. Уголь, металл, хлеб — на трех этих китах держится донецкая земля. И каждый, кто хоть в какой-то мере соприкасается с этими китами, считает себя творцом великой симфонии труда. Вот почему Алексей Иванович, любивший быструю езду, все же придерживал машину и все время повторял: «Ничего не поделаешь — едут короли дорог!»