Вилла Сеяна, где в этот день он оказался желанным гостем, привела его в восторг. Он испытывал воодушевление и подъем. И вовсе не вино, поданное во время обеда, воодушевило его. Не варёные устрицы и морские финики, не филе косули и дикого кабана. Хотя, надо признать, любителем поесть он был всегда. Здесь было всё: и чистая вода озера, и погружённые в него мраморные стены дворца, и сады, что окружали виллу. Предмет настоящей зависти Нерона, то, за что он без малейшего колебания отдал бы полжизни — бесценные тысячи пергаментных свитков, пинакотека[197], наконец!
Как, каким чудом удалось этому человеку из equites[198] стать тем, что он есть? Нет никакого сомнения в том, что он не позволил бы над собой подшутить. Невозможно себе представить, чтобы шуты могли бросаться в него косточками от фиников или маслин. Хотелось бы посмотреть на человека, который рискнул бы разбудить его хлыстом или прутьями. Или надеть ему на руки сандалии, чтобы он, внезапно разбуженный, тёр себе ими лицо. Всё это возможно лишь для него, Нерона. Представить себе Сеяна таким нельзя. Можно попытаться понять, почему же Фортуна открыла для него врата щедрот, напрочь закрытые для потомка Аппия Слепого[199]. Не говоря уж о многих других, вовсе несчастных и обойдённых судьбой!
Мало что в облике человека способно так исчерпывающе рассказать о нём, как лицо. Нерон учился искусству чтения лиц настойчиво, долго, терпеливо. Все годы, что из глубины собственного одинокого «я» рассматривал мир. Интуиция, которой он был одарён с рождения, и горькое ученичество позволили ему продвинуться далеко в этом сложном умении.
Гость Сеяна исподволь, ненавязчиво рассматривал лицо хозяина. Он восхищался этим человеком. И пытался понять — как произошел его невероятный взлёт к самым вершинам власти.
Он думал: «Губы обычно плотно сжаты. А плотно закрытый рот — признак целеустремленности и решимости. Но губы у него толстые, большие. Это говорит о любви к иронии и сарказму, о разуме. Вообще-то большие губы — ещё и признак мужественности. И ещё, широкий рот — это хитрость владельца. Да, всё это верно — умён, хитёр, решителен, и мужеством не обделён. Насмешлив. Что же ещё? Мало ли в Риме таких. Больше половины жителей города. Крупный четырехугольный подбородок — признак храбрости и силы. Ложбинка посередине — приверженность к подвигам в постели, немалая выносливость в делах любви. Брови с загибающимися вверх концами — это удачливость, успех. Лоб широкий, высокий, покрытый прямыми, непрерывающимися морщинами — большие умственные способности, талант. Об этом говорят и высоко поставленные уши. Их верхушки на уровне глаз. Пожалуй, оттопыренные уши портят его лицо, по крайней мере, будь я женщиной, я бы не одобрил такую форму. Однако, для меня, поскольку я не женщина, важно другое. Как, впрочем, и для женщин это не самое главное в мужчине…»
Лёгкая добродушная улыбка коснулась его губ. «Итак, оттопыренные уши… Это говорит о врождённом вкусе, о повышенном внимании к себе и к своему внешнему виду. Эту черту одобрила бы каждая женщина. Но для меня опять же более важно, что Сеян, судя по форме ушей, крайне недоверчив. Он полагается лишь на себя, даже к близким не обратится за помощью в трудный час. Постарается сделать всё сам. Он любит рисковать, но рискует всегда обдуманно. И это один из секретов успеха…»
Решительно, гость испытывал явную симпатию к хозяину. И не без ответа.
— Нерон, я хотел бы знать, что происходит в интересующей нас провинции, — прервал затянувшееся молчание Сеян.
Гость даже вздрогнул, оторванный столь внезапно от изучения черт лица собеседника. Он и сам знал в себе это качество — глубокую задумчивость. Он трудно возвращался к окружающему миру после длительных раздумий. Казалось, погружённый в размышления, проживал целую жизнь, и не мог от неё оторваться. Это служило поводом для насмешек родни, они считали его глупцом, тупицей. Пока плод его размышлений не выливался во что-то совершенно недостижимое для них — блестящую речь на смерть отца, труд по грамматике, истории…
Поскольку гость не отвечал, Сеян счёл нужным разъяснить:
— Мой друг, я имею в виду Иудею. Как там наш прокуратор?
— Облагодетельствованный и спасённый тобой, Луций? После историй с акведуком, знамёнами и прочими его неприятностями?
— Ну, вряд ли стоит преувеличивать. При зрелом размышлении император и сам бы понял необоснованность обвинений. При дворе много обвинителей, бездельники только и ищут повод для разговоров. А прокуратор делает дело, и делает его, надо отметить, очень неплохо. Кстати, в отличие от многих наших друзей, я в нём и не сомневался. Отличная выучка, заложенная долгой службой рядом с твоим братом, не пропала даром.
— И всё-таки, твоя поддержка…
— Счастье, зависящее от душевных свойств одного человека, весьма непрочно. И моя, и прокуратора, и твоя жизнь, Нерон, слишком зависят от Тиберия. Это пугает. Император весьма недоверчив, весьма. И годы не делают его лучше. Я рад, что Понтий Пилат — человек вне этих размышлений, человек дела. Что там с нашим актёром по имени Иисус?
— Всё развивается в соответствии с задуманным. Он проявил незаурядные способности к чудесам. Жрец доволен учеником, и они немало прошагали по стране. Но почему же, Луций, если император вызывает у тебя опасения, камея всё ещё у тебя? Почему ты не спешишь сделать ему дорогой подарок?
При упоминании о камее Элий Сеян поежился.
— У меня нет ответа на твой вопрос, — быстро высказал он. — Я сам не знаю.
Нерон молчал, ожидая всё же объяснений.
— Назови это, как хочешь, — стал путаться Сеян. — Знаешь, это такое чувство, как в горах. Когда стоишь над пропастью, и видишь глубину гибельного ущелья. Так и тянет вниз, на самое дно. Страшно до ужаса, до онемения членов. И немного радостно, словно сейчас обретёшь крылья… Или когда играешь на деньги, и понимаешь — выигрыш твой, вот, сейчас, и кости выбросят то, что нужно. Они ведь… и они выбрасывают, понимаешь?
На лице собеседника выразилось недовольство.
— Луций, когда играешь в кости, есть риск потерять деньги. Но твоя игра с судьбой грозит смертью, потерей детей, положения, всего состояния! Это угроза и нашему делу. Если македонец прав, и камея способна на то, что ей приписывают… Я не понимаю тебя.
Но Сеян уже был готов к спору.
— Прежде чем ты, мой молодой друг, примешь власть в этой стране, она должна быть подготовлена. Я назвал это для себя «чем хуже, тем лучше». Тиберий — не самый плохой из правителей, и хотя на совести его уже есть немало зла, но истинным злодеем в глазах римского народа он не стал. А надо, чтобы стал. Плебс должен осознать свое убожество и, что самое главное, свою незащищенность. Наши умники утверждают, что Риму нужны хлеб и зрелища. Они уверены, что самое важное для толпы — то, что находится внизу. Брюхо, задница, член — вот то, что составляет лучшее. Но… это всё должно быть вечным и под надежной охраной. Мы же должны создать ситуацию, когда всё это утонет в крови, грабежах, насилии. Люди потеряют близких, разуверятся в завтрашнем дне. Они будут дрожать за свои жизни каждый час, каждую минуту. Это поможет им возненавидеть власть, что не желает их кормить, лечить, обеспечивать им спокойную старость… И то множество бесполезных богов, что не способны их защитить. Тогда они придут к тебе за справедливостью. К тебе, и одному-единственному Богу, которого ты им подаришь. Простым обещанием счастья их не возьмёшь…
Нерон стал бледен.
— Но я не желаю участвовать в подобном!
— Извини, Нерон, тогда я сильно ошибся в тебе, и правы твои кровожадные родственники, называя тебя изгоем, позором семьи. Ты, может быть, когда-нибудь… заметь — случайно! — и станешь императором. Как Клавдий по крови, ты чего-то стоишь. Но уже скоро после этого, тихо и спокойно, отправишься в царство Аида, отравленный или придушенный в своей любимой постели.
