Ормус нехотя пожевал. Остатки отдал Иосии. Еда мешала размышлениям. А ему следовало поразмышлять и подготовить дух. Впереди — снова пустыня. Уж не думают ли его покровители, что в дальний путь соберётся Ормус вместе с этим перепуганным насмерть евреем? Да пойдет в обход, по местам обитаемым? Пора бы догадаться, что не легких путей ищет египетский жрец.
Да только Ормус настроился придти в Иудею, столь желанную евреям, той дорогой, какою пришли они сами когда-то. Он хочет почувствовать их сердцем, душой, понять их, рабов, беглецов и изгоев. Вдохнув ноздрями воздух, которым дышали они, Ормус наполнит нутро и частицами их веры. Веры в великого, единственного, непостижимого и вездесущего Бога. Он взглянет на пустыню с вершины какой-нибудь горы. Увидит восход солнца. Пройдет между скал извилистой тропой. Звёзды выведут его к Иерусалиму. Звёзды не люди, они не обманут и не предадут.
Но до того — Ормус постигнет многое. Он, Ормус, станет евреем. Рабом, беглецом и изгоем. Подданным Того, Кто сказал ни в чём не уверенному Моисею: «Я есмь Сущий… так скажи сынам Израилевым: Сущий послал меня к вам».
«Ты так красив, мальчик мой, так хорош! Не первого тебя я родила любимому мужу, но первым стал ты в то мгновение, когда родился. Разве не более любит мать именно то дитя, которого грозит жестокая судьба вырвать у неё из рук? Ничто не угрожает моему Аарону, и Мариам моя будет жива и здорова. Только тебя, сердце души моей, велено мне бросить в реку. Погубить тебя возжелал всемогущий фараон. Но не устрашусь я повеления фараона, и смерти своей не устрашусь. Ради тебя, мой малыш, чьи глазки смотрят на меня так осмысленно, словно всё понимают, — а ведь ты всего трёх месяцев от роду, мне ли, несчастной матери, этого не знать! — ради тебя не пожалею их всех. И Амрама, и Аарона, и Мариам… Спасу тебя, маленький мой, не бросит тебя мать… Ты уже сейчас смел и мужественен, за эти три месяца никто не слышал твоего крика, словно ты знал, что погубишь свою семью, и молчал… Улыбаясь, встречаешь ты мир вокруг себя. Неужто не улыбнется мир тебе? Господи Всемогущий, Бог Израиля, Бог отцов наших, спаси его от лютой смерти! Я посвящаю тебе моего сына. Воздвигни Избавителя для народа Своего, пусть будет нелёгок и тернист путь моего мальчика. Только бы был он жив! Неужели нельзя умереть мне, несчастной, во имя его жизни?»
— Иеховеда!
Голос Амрама мягок, но в нём упрек. Не хочет Иеховеда оторвать от груди свое дитя, да и Амрам стыдится это сделать. Но жестокая необходимость торопит. Нет больше возможности скрывать. Соседи, видевшие женщину тяжёлой, промолчали. И Инту, и Хампи, и их болтливые жёны не приблизились к дому, не спросили, кем разрешилась от бремени супруга Амрама. У них разные боги, это правда, но совесть — одна. Во всех семьях есть дети, и каждая женщина-мать не согласна в душе с жестоким приказом. Можно ли бросить дитя, ни в чём не повинное, несмышленое, в реку, обречь на смерть в водах? Кто выше на этой земле — фараон ли, гневающиеся ли на страшное преступление боги?
Но фараон и его надсмотрщики — ближе. И если пока все соседи молчат, то рано или поздно могут найтись желающие говорить, не ближние, так дальние. Допустим, можно сказать, что ребёнок умер. Иеховеда не звала повитух, она не в первый раз рожает, справилась. Но ведь ребёнок вырастет, и его уже не спрячешь. Он вырвется на волю рано или поздно. И гнев фараона обрушится на семью Амрама. И на промолчавших соседей. Будь он, Амрам, на их месте, он бы, наверное, не промолчал. Страшен гнев фараона. А жена, дети, они свои, родные, они дороже соседей и их отпрысков. Это своя плоть и кровь, своя, родная, жизнь. Ох, не надо ждать дня, когда соседи донесут…
Корзина из тростника сплетена. Амрам обмазал её липким илом, покрыл смолой. Вода не пройдёт. Немало у берегов Нила вечером, ища прохлады после знойного дня, прогуливается египетской знати. И слуги их тоже. Быть может, маленькому Моше, мальчику, повезёт? Кто-то сжалится над ребёнком, которого помиловали сами боги, не позволили утонуть в его маленькой плавучей колыбели. Пусть подумают так, что воды реки принесли ребенка издалека, и прибили в камыши возле берега. Так отвести подозрение от своей семьи легче. А египтяне суеверны. Коли великий Нил и боги пожалели мальчика, так тому и быть, решат они.
— Иеховеда!
Голос мужа приобрел теперь силу камня. Он протянул к ней руки. Рыдая беззвучно, она передала мужу ребенка. В дверях мелькнула тень десятилетней Мариам, истинной помощницы матери, скорее её подруги, нежели дочери.
— Мариам! — успела обратиться к ней мать, прежде чем свет померк в её глазах, и благодатное беспамятство обрушилось на несчастную.
«Забавно, — думал Ормус. Трудно поверить во все эти приключения. Соседние с Египтом племена, используемые нами на принудительных работах, возможно, действительно включали в себя евреев. Но представить себе, что потомки Ефрема и Манассии, а затем и Венеамина, размножились в Египте так, как записано в этих свитках, что численностью своей напугали фараона, невозможно. Хотя… Трудно представить себе напуганного евреями Рамзеса Второго. Фараон оставил своему преемнику государство, представлявшее основную силу в мире. Сети Меренпта, сын Рамзеса, тоже был неслаб. Я видел на стеле в Фивах запись о военной кампании Сети. Среди покорённых народов упоминаются дети Израиля. Прославляется победа над Изирааль и говорится об истреблении его семени… Итак, при Меренпте израильские племена уже осели в Ханаане, уже ушли из Египта, были „истреблены“. Но до того, до того было безвременье. Гибель восемнадцатой династии. Период разброда, слабости фараонов. И — исхода? Напуганные фараоны — это похоже на правду, пожалуй. После царствования Эхнатона, так жёстко вводившего веру в единого Бога, целая плеяда быстро сменявших друг друга на троне слабых. Сменхкара, Тутанхамон, Аи, наконец, Хоремхеб. Уже Хоремхеб восстановил порядок. Итак, уходили евреи после смерти Эхнатона, в период ослабления Египта».
Крик матери, упавшей замертво послетого, как отец забрал брата из её рук, долго стоял у девочки в ушах. Она и без того не посмела бы оставить брата. Но жалость к бедной матери своей придала ей больше сил. Уж вечер, и скоро ночь. Мариам будет прогуливаться по берегу недалеко от корзинки столько, сколько понадобится. Пусть ночь, пусть ещё день пройдут. Плохо, что Моше такой спокойный. Он никогда не плачет, он такой весёлый малыш. А вдруг его не увидят в камышах? «Поплачь, пожалуйста, мальчик. Я слышу голоса впервые за этот день. Может, мама перестанет плакать, когда заплачешь ты? А ты обретешь себе дом, в котором за тебя не придётся опасаться. Женщина в чудесных одеждах приближается к тебе вместе с сопровождающими её прислужницами. Её лицо так красиво, она не может не быть добра. Плачь, Моше, кричи!».
Быть может, голоса людей привлекли внимание ребёнка. Может быть, голод, который мучил его с раннего утра, взял своё. Он был спокойным и весёлым малышом, но ведь до сих пор его кормили, и обмывали, и он был сухим, а теперь всё не так! Нет крыши дома над головой, так много света, и за целый день никто не склонился над ним с нежной улыбкой, не говорил ему ласково что-то на непонятном, зато приятно звучащем языке. Моше излил своё возмущение громким криком!
«Над тростниковой колыбелью склонила лицо своё женщина в чудесных одеяниях. Сострадание в её чертах, и жалость. Не может быть, чтобы она не была добра. Что-то шепчет она брату моему на языке этой страны. Плачь, Моше, кричи! Если будешь плакать ты, может, нам больше не придется рыдать».
— Возьмите ребенка! — послышался нежный голос той, что ласкала дитя в колыбели.
Мариам кинулась к женщине. Её отшвырнул приближенный, но возмущённый окрик прекрасной его хозяйки остановил. Ничего, Мариам, потерпи, пусть больно. Брату твоему улыбнулась судьба.
