Оказалось, что родня не дремлет. И не только её родня. У него тоже была родня. Сестра, Саломея. Мать, Кипра. Любовь царя к своей жене казалась им чрезмерной. Эта любовь отодвинула собственных его родных за пределы власти. Саломея, не имевшая детей, страшно завидовала Мариамне. Ибо на исходе полутора лет брака страстная любовь царственной пары увенчалась рождением первенца Мариамны. Царь назвал его Александром. И боготворил свою жену ещё более, деля свое время между ней и строительством дворца, в котором хотел поселить жену и ребенка. Обширное здание в северо-западной части верхнего города. Высокие стены, богато украшенные бани и парки с искусственными прудами, галереи и колоннады для прогулок. Колонны из серпентина и порфира, стены из мрамора. Два боковых флигеля. Он сам был архитектором своей мечты, и мечта должна была соответствовать той, что поселится во дворце.

Как должна была отнестись к подобному Саломея? Она шипела, как змея, на ухо брату. Иногда он прислушивался, но чаще недовольно молчал, терпеливо снося её присутствие. Все же она была его сестрой, а он совсем забывал об этом, целуя и лаская Мариамну. Он осознавал, что прекрасно обошелся бы без Саломеи, и даже без Кипры, когда Мариамна рядом, и его это смущало.

Когда Саломея нашептала ему, что Мариамна послала свой портрет Марку Антонию, он поначалу чуть с ума не сошел. Он был ревнив, и в приступе гнева соображал плохо. Женщины — что эта, что та, Клеопатра, — ведь они попирали святое! Их дружба с Антонием была выше многих вещей, но жёны… Он не собирался делиться с другом женой, а с какой же ещё целью Мариамна могла проделать такое? Как она только посмела, как могла?!

Но, поразмыслив недолго, кое-что разбив и поломав в своих покоях, приведя в состояние ужаса и трепета домашних, царь опомнился, и был рад этому потом. Ничего глупее подобного обвинения придумать было нельзя. Да, тёща, кажется, ведёт переписку, и довольно оживленную, с Клеопатрой. Но его Мариамна, иудейка по зову души, всегда скромная на людях, всегда с опущенными глазами… Заказать свой портрет? Как бы она это осуществила, даже пожелав, а она и пожелать-то не могла, ей не позволила бы её вера. Послать портрет римлянину, язычнику? Антонию, забывшему разум в объятиях Клеопатры? Он горько смеялся над собой, признав, что весьма глупеет от любви и ревности.

Саломея же и предупредила его о письме тёщи к Клеопатре по поводу первосвященника. Это уже походило на правду. Он установил наблюдение за тёщей. Он подкупил её окружение, и теперь знал о каждом её шаге. Мальчик действительно готовили к роли первосвященника. Тот не отказывался, был даже доволен и горд. Но по отношению к Ироду настроен был весьма спокойно. Тот был мужем его сестры. Царь до безумия любил эту сестру и не отказывал ей ни в чем. Честолюбие мальчика на трон как будто не распространялось.

Итак, просьба Антония, и ласковая, просительная улыбка Мариамны. Этого с излишком хватило, чтобы уступить. Ханан был отстранен, Ионатан, её брат, объявлен первосвященником.

Ионатан впервые предстал перед народом на празднике Кущей. Алабарх[59] был красивым юношей. Прежние Маккавеи, начиная от Иуды Маккавея, не устыдились бы потомка, видя его стройность, чистые черты лица, и даже во взгляде мальчика читаемые ум и достоинство. Ирод, правда, находил излишней именно эту природную, отточенную временем и властью, сосредоточенной в их руках, гордость. Так держалась Мариамна — всегда ровная, холодноватая на вид, прямая, как ствол пальмы. Мариамне, он, правда, прощал всё, и даже любил в ней это. Уж он-то знал, как тают вечные снега её врождённой гордости, когда, кусая губы, она мечется на его ложе, изнывая от желания. Это была его особая радость — видеть исчезновение даже следов достоинства в ней, когда она терзалась страстью. С мальчиком же всё было сложнее. Лучше бы он попадался на глаза Ироду пореже, тогда он помнил бы лишь то, что Ионатан — её брат. И забывал другое — он мужчина рода Маккавеев! Антигона казнили, но месть Ирода еще не насытилась. Фасаел, брат, вставал перед глазами, как вечный упрек. Он уже давно лежал в могиле, старший брат Ирода. В то время, когда Гиркан уступил свои уши Антигону, Фасаел, зная тирана, предпочёл самоубийство. Он выбрал добровольный уход, оберегая свою честь, когда Гиркан трясся от страха во дворце. И они ещё смели говорить о гордости Маккавеев!

Именно они виновны в крови Фасаела. Маккавеи первыми пролили кровь идумейских князей, не Ирод начал эту борьбу. И зря они, Хашмонеи, об этом забывают. Держали бы мальчика подальше от него, было бы лучше для всех…

Но Ионатан предстал перед народом на празднике Кущей, и выбрал свою судьбу. И свершилось то, что было неизбежно.

Природное изящество алабарха только усиливалось одеянием первосвященника. Наверно, волнение в умах и сердцах иудеев было небезосновательным. Он был слишком красив, потомок священнического и царского рода!

Пурпурно-голубой, отливающий фиолетовым м’иль[60], сотканный по всей длине целиком, не имеющий рукавов, подчёркивал врождённое изящество фигуры. Подшитые к подолу м’иля золотые колокольчики и кисти, похожие по виду и цвету на гранаты, звенели при ходьбе. Риза, называемая эподом[61], похожая на греческий наплечник, затянута поясом, каждый конец которого был украшен кистями из цельных золотых трубочек. Эпод удерживался на плечах двумя ониксами, которые были оправлены в золотые ободы, устроенные в форме замыкающихся браслетов. На этих камнях были вырезаны имена сыновей Израиля, по шести на каждом из камней. Поверх эпода — ещё нагрудник — хошен[62], украшенный золотыми узорами. Хошен — вместилище для урим и туммим — советов, с помощью которых алабарх гадал о будущем народа. На поверхности хошена помещались двенадцать удивительной величины и красоты драгоценных камней в золотой оправе. Первый ряд камней состоял из изумруда, топаза и рубина. Второй — из алмаза, сапфира и карбункула; третий — из аметиста, агата и опала. В четвертом, наконец, первое место занимала яшма, затем шёл оникс, а замыкался ряд хризолитом. На каждом камне вырезано по одному имени сыновей Израиля. По краям хошена были вделаны четыре золотых кольца. Через верхние кольца были пропущены кованые золотые цепочки, которые шли к золотым же филигранной работы брошкам на предплечьях. Через нижние кольца проходили голубые шерстяные шнуры, привязанные к кольцам на эподе. Головной убор — мигба[63], скрученный из тканой льняной материи, обычный убор священников в Храме, дополнялся мицнэпет — сделанным из узорчатой фиолетовой ткани тюрбаном, вокруг которого шёл золотой кованый венок, называющийся эфиелем и напоминающий своей формой цветок. Золотая бляха — циц, на которой вырезано «святыня Яхве»…

И не в красоте наряда дело, не в количестве золота и драгоценных камней, вовсе нет! Перед иудеями во дворе Храма на празднике Кущей предстал не Ирод, чужак, пусть с его благими мечтами о будущем страны и о том царственном одеянии, в которое он готов облечь эту страну. Пред ними во весь рост встало прошлое: победы Хашмонеев, что были своими по крови. Их величие, их блеск, и их собственное, иудеев, объяснимое преклонение перед ними. Они зароптали. Они впервые осмелились, видя Ионатана, вспомнить о том, что Ирод — узурпатор… Кто виноват в том, что случается по воле Господа? Кто из человеков, ужасаясь происходящему, не взывал к Всевышнему, прося о невозможном?

Так пытался воззвать к нему Ирод. А Саломея, извиваясь перед ним ужом… Как никогда Мариамна, поскольку та теряла лицо только в мгновения страсти, забывая о том, что — иудейка, помня о том, что — женщина, и что же важнее перед Богом и людьми? Саломея на сей раз говорила правду. Могла бы и не стараться, он это понимал…

И вот, увидев Ионатана на празднике Кущей, народ возроптал. И вспомнил о том, что Ирод — узурпатор. Саломея говорила о подкупленных тёщей, Александрой, возмутителях в толпе. О долгой, исполненной страха, даже ужаса, перед ним, Иродом, борьбе Александры за согласие Ионатана претендовать на престол. Что из этого было правдой? Ирод не желал разбираться. Фасаел, брат, стоял перед глазами, и перстом указывал на ту, что была его душой…