Прошло несколько тягостных для властителя мгновений. Он ожидал вопроса о том, что привело его в столь неподходящее время, дабы приступить к объяснениям. Не дождался. Замямлил, утирая лоб рукавом своей одежды:

— Я бы не стал вмешиваться в дела Рима на землях, принадлежащих божественному Тиберию… Да… То есть, вне всякого сомнения, императору принадлежат все наши земли… Я хотел сказать, что наших владений нет, и лишь неоскудевающая милость к нам кесаря сохраняет нам наши земли. Но дело не в этом. У меня есть просьба. Нет, я хочу предложить обмен какими-либо услугами, в том случае, если префект будет согласен. А надо, чтобы согласие было, и я не приемлю несогласия… То есть, решать, конечно, не мне, я знаю…

Тетрарх смешался окончательно, он сникал на глазах, теряя нить рассуждений. Однако хозяин дома не собирался идти навстречу, сыпать вопросами. Он сохранял спокойствие и вежливый интерес к беседе, и только. Хорошо знающая мужа Прокула могла бы подсказать тетрарху, что этот блеск в глазах, лучи морщин, побежавших от угла глазниц к вискам, выпяченная нижняя губа — признаки откровенной насмешки. Прокуратор веселился, хотя внешне был невозмутим и бесстрастен.

Тетрарх, между тем, всё же решился высказать главное:

— Иисус из Назарета, праведник и целитель, — вот причина моего появления здесь, — сознался он.

— Он — причина появления здесь множества народа, — задумчиво проговорил Пилат. И ожидающе уставился на тетрарха — что ещё скажет властитель?

— Да, но побуждения у нас разные, очень разные, — волнуясь, стал объяснять Ирод Антипа. — Я не верю в вину Иисуса. Это человек праведной жизни. Не так уж часто встречаются люди, которым подвластны чудеса. Многие, очень многие люди утверждают, что его чудеса — нечто особое. Пусть даже они вывезены из Египта, как говорят, но сам человек, умеющий исцелять, даже оживлять людей, без всяких притязаний на власть… Он учит лишь любви и смирению, я не слышал его сам, но так говорят все слышавшие.

— Судя по тому, что сказали священники, он — бунтовщик…

— Да разве можно слушать священников в таком деле? Они же просто боятся за свою власть. Иисус — их соперник. И много удачливее тех, кто утверждает своё исключительное право говорить от лица Бога. Ах, я говорю не только о себе сейчас. Но все мы — люди смертные, подвержены болезням. Как хорошо было бы иметь при себе подобного кудесника. А если его речи так же лечат душу, как руки — тела, то он сам — бесценное сокровище.

Пилат улыбнулся, но улыбка получилась кривой, похожей на ухмылку. Итак, всё, что говорили об Ироде, оказалось правдой. После смерти Иоанна Окунателя он как-то поблёк, посмирнел. Стал двигаться по направлению к Храму, не обращая внимания на насмешки, а порой и гнев жены. Вот и сейчас в ожидании пасхи жил неподалёку от Храма, в бывшем дворце Хашмонеев. Возможно, некий призрак посещал его ночами. «Хорошее это зрелище — Окунатель с головой в руках, одежды залиты кровью», — мстительно думал Пилат. «Пожалуй, царёк непременно хочет спасти этого пророка, надеясь навеки изгладить из своего сознания столь „привлекательное“ для него зрелище окровавленной головы другого».

Правитель был человеком слабым. Неверие сочеталось в нём с суеверием самого смешного толка. О чудесах Иисуса много говорили. И этот убийца пророков самым искренним образом надеялся, что ради него Иисус расщедрится на чудеса?

Поразмышляв таким образом, Пилат высказал свои мысли вслух, немало расстроив ими четвертовластника.

— Я помню, что однажды тоже высказывал подобную просьбу. Мне ответили, что я вмешиваюсь в дела, мне неподвластные. Я помню запах и вкус крови, что пролилась в тот знаменательный день.

Четвертовластник побледнел. Воспоминания были его слабым местом с некоторых пор.

— Я не вдыхал этот запах, и не окунал пальцы в кровь — быстро сказал он. — Там была моя жена, это её приказ. Я не виноват!

— В доме римлянина, по крайней мере, в моём доме, всё решает мужчина, — сказал Пилат в ответ. — Если, конечно, он мужчина.

Это была месть. Сладкая маленькая месть, которую он позволил себе наконец. У него, как и у тетрарха, тоже были беспокоящие совесть воспоминания. Воспоминания о ночи, когда он чуть было не потерял самого себя.

На этом Понтий Пилат закончил аудиенцию. Коротко извинившись, поднялся, чтобы уйти. Напрасно Ирод Антипа кричал ему вслед:

— Я пришлю этому человеку белые одежды в знак его невиновности. Он — галилеянин, и судьба его должна решиться в Галилее. Я буду писать легату! Я обращусь к императору!

На ходу, не оборачиваясь, Пилат пожал плечами в знак равнодушия к этим угрозам. В конце концов, он слышал подобное не впервые. Элий Сеян силён, как никогда. Всё, что здесь произойдёт, задумано и им в том числе. Тетрарх Галилеи может убираться куда и когда угодно, и жаловаться тоже. Это его право. Посмотрим, что у него выйдет.

Вернувшись на судейское место и вызвав тем немалое оживление в рядах приникших было иудеев, Пилат в первую очередь взглянул на своего узника.

— Ты говорил об истине, — начал он, выказывая свою недюжинную память и интерес ко всему, что было сказано здесь.

Пилат поморщился, ещё раз взглянул на узника с сожалением. Выдохнул из себя с неохотой:

— Что есть истина?

Но ответа ждать не стал. Шум, беспрестанно доносившийся до его ушей, и осознание того, что священники и старейшины возбуждают народ, напоминал о том, что времени для учёных споров нет. Да он и не охотник до них. Встав со своего места, обвёл взором толпу. Сказал веско, достаточно громко, чтобы было слышно всем:

— Я никакой вины не нахожу в нём.

Он хотел уйти тут же. Но ропот остановил его. Каиафа кричал:

— Он возмущает народ, уча по всей Иудее, начиная от Галиля до сего места!

— Всякий, делающий себя царём, противник кесарю, — заговорил, повышая голос, Ханан. — Если отпустишь его, ты не друг кесарю!

Заканчивая эту фразу, первосвященник почти кричал. Хотел быть услышанным в толпе. Это была ключевая фраза. После неё прокуратор должен был бы задуматься, и испугаться. Так он и сделал. А как же иначе — в задуманном им действе нечто подобное было предусмотрено. Старый лис Ханан попался.

Теперь не следовало торопиться. Сыграть надо было достоверно. Пилат, с отсутствующим выражением на лице, присел вновь на беме. Словно в глубокой задумчивости, опустил подбородок на скрещённые руки. Иудеи заглядывали прокуратору в рот, ожидая его слов. Смолкли крики, лица стали ещё напряженнее. Выдержав паузу, Пилат неуверенно промямлил:

— Царя ли вашего распну?

Хищным блеском сверкнули в ответ глаза Ханана.

— Возьми, возьми, распни его! — послышались крики в толпе. — Нет у нас царя, кроме кесаря.

Настало время, самое тяжёлое для прокуратора. Надо было выполнить задуманное Ормусом, а внутреннее чувство сопротивления нарастало. «У тебя есть чёткие указания, выполни их!» — требовал рассудок. «Ты служишь Риму, ты — его солдат. Это приказ, и ради блага страны следует поступиться собственной гордостью и честью!»

У сердца, как это ни странно, имелось собственное мнение на этот счёт. Оно билось всё быстрей. «Нет ничего такого, ради чего следует поступиться честью. Вышвырни этих ублюдков со двора. Не пробуй притворяться, не следуй их правилам. Это — позор!»

Молчание затягивалось. Он почувствовал лёгкое прикосновение Иосифа к спине. Друг призывал его к действию.

— Есть у вас, иудеев, хороший обычай. Я готов следовать ему, — начал Пилат медленно, покоряясь велению рассудка. — Есть некто Иисус, знакомый вам как Бар-Рабба[370] — сказал прокуратор. — Вы знаете его как разбойника и убийцу. Вот двое, которых следует распять сегодня — Иисус из Назарета, и Иисус Бар-Рабба. Одного из них я отпущу вам в честь вашего праздника. Император милостив. Он хочет, чтобы народы в его стране, подчиняясь Риму, сохраняли и свои обычаи, и были довольны. Кого отпустить мне сегодня ради вашего довольства?