IX Уж раньше дядьки эти, или Душеприказчики отца Его покойного, решили, Что это длится без конца, Что им – опекунам присяжным – Пора к рукам его прибрать И, приступив к реформам важным, Решили дядьке отказать. Тут инцидент один случился: Он отказался уходить. Пришлося силой удалить: Ушел, потом опять явился, Прогнали снова, и тогда Исчез он вновь и навсегда. X Итак, в системе воспитанья Произошел переворот. Теперь иные истязанья Ему готовились. И вот, Чтоб толковать о перемене И обсудить вполне предмет, Опекуны собрали в Вене Педагогический совет. И там пришли они к решенью, Что все влиянья прежних лет Приносят наибольший вред И подлежат искорененью. Ввиду чего был отдан он В один закрытый пансион. <XI> И он широкими глазами На мир испуганно глядел, А мир, повитый облаками, В осенних сумерках синел. «И было время, час девятый». Всё тихо было. И сквозь сон Лишь бред Италии распятой Во мгле унылой слышал он. Да чьи-то слышались рыданья У одинокого креста, Где умирали красота И мысль, и слово, и сознанье. И в этот страшный крестный час Сверкнул огонь – и вдруг угас… <XII. О Байроне> Он создан был из тьмы и света, Великим гневом потрясен, Как раскаленная комета В стране туманов вспыхнул он. Погрязших в будничных заботах Он испугал, он ослепил – И вдруг угас в гнилых болотах Восставшей Греции. Он был Одним могучим воплощеньем Протеста личности. <XIII> У слова две великих силы – Негодование и смех. Они разят, как меч Атиллы, Разврат и пошлость, зло и грех. И если гневу как помеха Сам стих послужит, может быть, То против буйной силы смеха Ничто не сможет защитить. Когда огнем негодованья Искоренить живой порок Не может пламенный пророк, То в буйном вихре ликованья Приходит песня к ним – и он Навеки смехом заклеймен. <XIV> И в этих песнях, где звучали И жёлчный хохот, полный слез, И бодрый гимн, и стон печали, И недосказанный вопрос, Для юной мысли мир прекрасный Разверзся в ярком блеске звезд И в ней зажег еще неясный, Еще не сознанный протест. И как сквозь дымку покрывала Пред взглядом умственных очей, В сияньи радостных лучей Виденье той пред ним вставало, Кого он в юности считал За свой бессмертный идеал. <XV> Тот образ, смутный и неясный Его любовью первой был. И чары юности прекрасной Ему он свято посвятил. Он слил в нем лучшее, что стало Его природой: ум отца, Революцьонное начало, Листы лаврового венца И бесконечные походы, И шепот дальней старины, И философию, и сны – Всё в чистом образе свободы Он мыслью творческою слил И первой страстью полюбил. <XVI> И стал он юношей. И стали Бродить в нем признаки весны, Но перемен не замечали В нем лишь одни опекуны. Они совсем не замечали Что сквозь цензурные тиски Уж мысли новые сверкали, Что стали ветхи и узки На муже детские одежды, Что из-под временных заплат Живые мускулы глядят, И всё лелеяли надежды, Что целый век и весь народ Ребенком в землю и сойдет… <XVI> Да! Много вас – компрачикосов Свободной мысли. Сколько зла, Каких пороков и вопросов В нем эта жизнь не родила. В какие цепи вы сковали, Какими пытками терзали Его вы мысль. И, может быть, Источник жизни замутить Вам удалось. Хотя казалось, Что он окончил как герой С врагом своим неравный бой, Но только в старости сказалась Та ломка и та трата сил, С которой вас он победил. <XVII> То было радостное время, Когда в Европе молодой Идеалистов юных племя Явилось шумною толпой. Ничто им трудным не казалось. Их мысль, как пряди их волос, Победоносно развивалась. На каждый заданный вопрос Они ответ найти желали Не в небесах, а на земле. В аудитории Мишле В немом восторге замирали. И шум победный их знамен Уже звучал со всех сторон. <XIX> |
