И были аплодисменты, и было ликование, особенное, редкое, невообразимое; казалось, живые и мертвые одинаково испытывают его.

Ночь ощупывала всех и вся своими липкими пальцами. Каждый, кто принужден был в этот час оказаться на улице, как бы он ни был одет, все же непроизвольно поеживался от холодных, тусклых и будто безжизненных прикосновений ночи. На востоке полыхали тяжкие зарницы, глухая изнурительная орудийная канонада слышалась там.

На небольшой площади, в конце улицы, серела возвышавшаяся громада пятиглавого православного храма. К южным воротам храма крадучись, со всеми возможными предосторожностями подошел человек в камуфляжной одежде; но, если б он был и во всем гражданском, его офицерская выправка все равно б его выдала. У ворот, с другой их стороны, его уже ждали: вдруг какой-то человечек беззвучно отделился от укрывавших его деревьев, подошел к воротам и стал возиться с их замком. Потом с тихим лязгом ворота отворились, но офицер заходить не стал, махнул кому-то рукой, и из проходного двора бесшумный, как летучий голландец, выехал черный фургон и направился к южным воротам. Ни единого огонька не горело ни внутри, ни снаружи фургона, и возможным наблюдателям в храме было бы непросто его увидеть.

Проехав ворота, фургон тихо застыл на краю церковного двора, из кабины его вылезли двое, тут же откуда беззвучно, как летучие мыши, нагрянули еще несколько человек и стали рядом, словно ожидая чего-то. Гальперин открыл фургон, может, не слишком осторожно, на него тотчас зашикали и замахали руками. Гальперин смутился и отошел в сторону. Иванов смотрел на Гальперина неприязненно, но и он также не находил себе места. Психологи волновались. Фургон был заполнен мешками с порошком, пахло мазутом; и на мешках лежал бородатый широколицый человек. Его вытащили и положили рядом на землю; огромный черный рубец уродовал горло мертвого бородатого человека.

Офицер посмотрел на мертвого человека с сожалением и тихо говорил своему собеседнику из храма:

— Не праведник, конечно… но…

— Жаль, — отвечал человек из храма…

— Чего жалеть-то?

— Жаль, что не праведник. Нам бы здесь праведник очень даже подошел, — объяснил тот.

— Ну и что? — возразил дотошный офицер, еще более понизив голос. — Зато он философ. Да еще с мировым именем. Его даже в Организации Объединенных Наций знали.

— Нет, философ, конечно, тоже ничего, — согласился человек из храма. — Но праведник все-таки был бы лучше.

— Не привередничай. Бери то, что есть. Где мы тебе праведника-то теперь искать должны, сам подумай?..

— Да ладно, я так. Нам все равно умирать. Но с праведником рядом было бы все-таки лучше.

— Чем лучше-то? — спросил офицер.

— Ну, не знаю. А все-таки как-то спокойнее.

— Ну и что же здесь такого? — шепотом говорил офицер. — Праведник-то умрет, да ведь и вы умрете!..

— Нет, это не объяснить. Мы-то, конечно, умрем, с этим ничего не поделаешь. Но ведь рядом и праведник умрет, — говорил человек из храма.

— Ты совсем там пропитался этим духом… — говорил офицер в едва приметном раздражении.

— Да нет же, — стал оправдываться его собеседник. — Сказки это все поповские, я знаю.

— А мы, откровенно говоря, думали, тебе уже каюк. Думали, тебя разоблачили и шлепнули.

— Да, это здесь возможно, — согласился тот. — Служба безопасности у них на высоте, да и следят все друг за другом.

— Вот я и говорю, — сказал офицер.

— Идти надо. А то меня хватиться могут, — сказал человек из храма.

— Да. Все следует сделать чисто.

Офицер, махнув рукой, подозвал психологов. Те подбежали, как две собачонки, и преданными взглядами стали смотреть на офицера. Иванов и с преданным взглядом был мрачен и зловещ, Гальперин же, напротив: льстивым и заискивающим выглядел теперь. Офицер, на психологов глядя, хотел было сплюнуть в отвращении, да все же сдержался.

— Философа оставьте здесь, его потом здесь найдут. Завтра или послезавтра… — распорядился человек из храма. — А машину к самой стене поставьте. Да не заводите только, а так дотолкайте. Услышать могут.

Гальперин снял фургон с тормоза, мужчины уперлись сзади и стали медленно катить машину вперед.

— Хорош, — наконец говорил человек из храма. Он по сторонам смотрел с предосторожностью и вверх куда-то — а куда: это знал он один. — А теперь тикайте все!.. Взрыватель-то в порядке? — говорил он еще.

— А вот уж взрыватель, братец, — это не твоя забота. Понял? — сказал ему офицер, утирая со лба быстрый свой пот. — Не надо других людей за дураков держать.

— Да нет, ничего, — смутился человек из храма, — это я так!..

Офицер тут как будто смягчился.

— Ну что, может, все-таки с нами пойдешь? — сказал он собеседнику своему.

Тот подумал, помялся, повздыхал и, вроде даже, почти согласился, но потом все же сказал твердо:

— Да нет уж, вернусь я… Так лучше…

— Ну как знаешь, — сказал ему офицер.

— Для дела лучше.

— Дурак ты, — сказал офицер.

— Я знаю, — еще раз вздохнул человек.

Под аркой проходного двора, откуда несколько минут назад выехал фургон психологов, стояли тучный Драчнов и тщедушный невысокий Кот. Драчнов нервничал, сопел и переминался с ноги на ногу; Кот был мрачнее тучи. Ему хотелось курить, страшно хотелось курить, да все нельзя было: заметить могли. Скорее бы уж это все кончилось, думал комиссар Кот.

Хуже всего было то, что он не мог найти никакого оружия; как ни искал — все ж не мог ничего найти. Хоть бы нож или бутылку, или железную табуретку, или другой тяжелый предмет, мечтал Ф., но тщетно. Он стоял и прислушивался. На детей он не слишком надеялся; уж, конечно, они предадут его, стоит на них только кому-то погромче прикрикнуть. Мир, являющийся мне в ощущениях, не предоставляет мне никакой разумной альтернативы, сказал себе Ф., и оттого я вовсе не свободен в своем выборе.

За стеною хозяйничал Антон; он принес детям две буханки хлеба и ведро с водой из-под крана.

— Вот! Ешьте! Пейте! — говорил Антон, поставив ведро на пол.

Дети боялись Антона, они не стали брать хлеб из его рук, только жались друг к дружке и испуганно смотрели на страшного человека с косичкой. Кто-то из них стал плакать, и другие тоже ударились в слезы.

— Мне сегодня работать не дают, — сообщил Антон детям. — То приходят ни с того ни с сего, то вас кормить заставляют. Больше мне делать нечего… Зачем они приходят? — пожаловался он. — Думают, что для чего-то важного… Но это неправда!.. Важным занят я.

Слезы раздражали его, слез он не понимал, они не имели никакого смысла, а то, что не имело смысла, он понять не мог.

— Жрите! — сказал еще Антон погромче; впрочем, без особенной злобы. — Будете вопить — убью! — пообещал он. — Неужели непонятно, что вы мешаете?

Он помолчал немного.

— Кто станет вопить — с того я и начну!.. — говорил еще.

Он бросил хлеб на пол, включил холодный неоновый свет на потолке и стал не спеша обходить помещение. Дети, как зачарованные, смотрели на Антона. И вот вдруг он дверь заметил незапертую; наблюдателен он был, во владениях своих особенно; и ничто бы здесь от его взгляда ускользнуть не могло, да вот только вторгались сюда нередко посторонние в последнее время.

— Кто открыл дверь? — загремел он, обернувшись. — Что?! Спрашиваю, кто открыл дверь?

Дети дрожали, сжавшись в худые комочки. Он схватил одного подвернувшегося под руку мальчишку за грудки, приподнял его и тяжелой затрещиной отшвырнул на пол. Отчаянный визг детей заполнил все помещение.

— Кто открыл дверь, скоты? — заорал еще он.

Антон вынул из кармана длинный скальпель в футлярчике кожаном, просто на всякий случай вынул; снял футлярчик и дверь железную открыл.

Они смотрели друг на друга не более мгновения, Ф. и Антон, и за это мгновение каждый из них понял, что перед ним стоит его смерть. Ф. ударил Антона ногою по колену и тут же в лицо, но второй удар его в цель не попал, и Антон вогнал скальпель в бок Ф. по самую рукоятку. Ф. завопил от боли, хотя по-настоящему, пожалуй, ее почувствовать не успел. Это тело, с изъяном, с прорехой, с пробоиной, он теперь никогда не смог бы любить, он никогда не принял бы его за свое. Он еще раз ударил Антона сбоку по очкам изо всех сил, стекла вылетели, и оправа проволочная вдавилась Антону в глаза, он заорал, Ф. орал тоже, от боли, орал угрожая; он вцепился в темную одежду врага своего, и рванул, изо всех сил рванул того вперед и подставил ногу. Антон, падая, еще раз ударил Ф. скальпелем, попал в рукав и пропорол предплечие, но сам грудью полетел на пол и выронил скальпель. Ф. упал на Антона, он бил предплечием неповрежденной руки своей врага своего по шее и по затылку; под руку ему попалась косичка, инстинктивно он схватил Антона за косичку, и стал бить того лицом о цементный пол. Антон рычал, изворачивался и чуть даже не сбросил с себя Ф., но в какое-то мгновение стал затихать, должно быть, сознание потерял, и тогда Ф. встал коленом на спину Антона, схватился за косичку обеими руками и рванул голову врага назад что было сил. Позвонки Антона хрустнули, он захрипел и обмяк; и Ф. пошатнулся тоже, и совершенно обессиленный сполз набок.