Они воспользовались короткой передышкой, наехали чуть не на десятке машин, к тому же еще и сопровождение; словом, кавалькада вышла впечатляющей. Собственно, дела у них никакого не было, так просто, интересно было взглянуть, а то, что Ганзлий на совещании несколько раз возвращался к вопиющей ситуации захвата православного храма, было лишь очевидным поводом. Остановились за несколько кварталов, их встретили здесь два офицера из команды Драчнова и смущенные обилием высоких визитеров повели комиссаров дворами.

— Снайперы размещены на всех чердаках и крышах, — на ходу докладывал офицер как бы Драчнову, но, на самом деле, идущему рядом с Драчновым Коту. Был он известен благодаря его телевизионным расстрелам; в последнее время он вообще становился звездой, настоящей звездой. — Высунуться мы им не даем, но и для штурма у нас сил маловато.

— Отрезать свет и воду, и пусть сидят там пока не передохнут! — раздраженно бросил Драчнов. — А кто высунется — на месте укладывать!..

— Свет и вода уже отрезаны.

— Ждать результата можно до второго пришествия, — возразил Кот. — Попы себе ни в чем отказывать не привыкли, у них там запасов на полгода.

— А пить они святую воду могут.

— Надо применить газы и бронетехнику, — сказал кто-то из комиссаров, догоняя идущих впереди.

— И авиацию, — съязвил Кот.

— Черт! — крикнул тяжеловесный злой Драчнов. — Почему именно у меня случилось такое?!

— Потому что храм на твоей территории.

— Храмы есть на территориях всех комиссариатов, — возразил Драчнов.

— Твой все равно лучше.

— Очень остроумно!..

Кот, покусывая свои тонкие губы, молчал.

— Ну так что, — сказал один комиссар, — нам сегодня покажут что-нибудь?

— Сейчас, сейчас, — успокоил того провожающий офицер. — Еще два шага. Мы уже почти пришли.

Толпа комиссаров зашла вслед за офицером в парадную во дворе; громко топая, все поднялись на третий этаж по кривой черной лестнице, и один за другим зашли в квартиру с незакрытою дверью.

— Здесь наш наблюдательный пункт, — пояснил офицер. — Хозяев пришлось временно удалить.

В самой большой комнате с эркером находились несколько офицеров с радиотелефонами.

— Смирно! — звонко и ретиво выкрикнул кто-то, и офицеры встали навытяжку перед высокими гостями.

— Из этого эркера все хорошо видно, — сказал провожатый. — Но осторожнее, оттуда иногда палят без разбора.

Комиссары поочередно подходили к окну и, отодвинув занавеску, рассматривали уже обстрелянный и порядочно поврежденный храм. Видно и впрямь было все как на ладони.

— Где наши? — спросил кто-то.

— Заняты чердаки, крыши, подвальные помещения, — докладывал наблюдатель. — В храме три выхода: главный и два боковых. Все у нас под контролем — мышь не проскочит.

— Под контролем! — досадливо бросил Драчнов. — На месте топчемся.

— Ждем военных!..

— Военных! Неизвестно еще, кого они станут выкуривать!..

— В храме есть твои люди? — спросил Кот у Драчнова.

— Связь потеряна, — мрачно отозвался тот.

— А попы?

— Часть они отпустили. Часть сама там осталась.

— Много их там?

— Попов?

— Нет, этих…

— Человек сто. Или двести. И снайперы на колокольне. Главное, они хорошо вооружены!..

— А мы что, плохо?

— Причем здесь это?..

— А заложники?

— Прихожане — заложники. Ну, или эти… как их там? Молящиеся.

— Много их?

— Четыреста. Или пятьсот. Храм большой…

— И красивый!..

Лицо Драчнова сморщилось, будто от зубной боли или будто от лимона кислого сморщилось его толстое добротное лицо.

— А известно, кто такие?

— Кто? Прихожане?

— Нет. Эти.

— Какая разница? Экстремисты.

— Все равно, лучше бы знать, что за группировка.

— Работаем, работаем!..

— Заявлений они пока никаких не делали?

— Обычная политическая ахинея.

— Может, еще сделают…

— Все может быть.

— А красивый все-таки храм, — еще сказал кто-то.

— Восемнадцатый век!..

— А будет еще красивее.

— Не надо этого цинизма, — просил Драчнов. — И без того тошно.

— Можно из гранатомета разбить двери, а потом штурмовать.

— Но тогда необходимо хорошее прикрытие.

— Отвлекающий маневр.

— Одновременно со всех сторон!..

— Сколько своих положим!..

— А что ж, лучше как есть оставить?

— Нет, но, может, все-таки выждать. Пусть у них промеж собой разложение начнется. Пусть нервничают…

— Ну, как хочешь.

— Если ничего не делать — никакого разложения не будет.

— Тупик какой-то!..

— В голове у тебя тупик.

— Так что же мне все-таки делать?

— Долг исполнять.

— А заложники?

— Дело заложников умирать, — хмыкнули рядом. — На то они и заложники.

— Для того и захватывают!..

— Да.

— А наше дело — карать потом!..

— Кого?

— Оставшихся. Хотя живыми лучше не брать.

— Да. Станешь судить их, а тут их как всегда какой-нибудь крючок-адвокат и отмажет.

— Или по амнистии…

— Безобразие!..

— Ну, ладно, — подвел черту Кот. — Дело ясное! Будет совсем плохо — звони. Чем смогу помочь — помогу. — И, козырнув остающимся, к выходу направился. Другие комиссары, помедлив немного, тоже скучно потянулись за ним вслед.

Всю жизнь его стучали по голове предметами постылыми и нестерпимыми, и были долгие тяжелые проводы на вокзале, они повторялись раз за разом, он хотел прервать уже свою тягостную обязанность быть провожаемым и не мог, и вокзал был далеко, где-то на краю нынешнего серого тусклого света, и он был на вокзале, зачем он там был и куда собирался он не знал или всего лишь не помнил. Как было вырваться из этих объятий, как было освободиться от этих слез и вздохов, раз и навсегда, чтобы переменилось что-то и больше не мучило его своим однообразием и повторяемостью?! Все червяки были для него на одно лицо, и вот разнятся теперь между собою только длиной их безмозглого тела. Между тем ему, похоже, все ж таки придется быть начальством, и никак от этого не отвертеться, понимал он. Содом, Содом, город называется Содом, амебой бесформенной расползся над почвой, город и сам тоже — почва, стучало у него в голове, в извилинах его полумертвого или полупрозрачного мозга, он входит в совет города, и все члены совета называются содомиты, и он тоже содомит, а это уж совсем что-то странное, думает он, но его отвлекают, ему не позволяют на том сосредоточиться.

— Вставай, — говорила сестра. — Там тебе звонят.

Неглин машинально садится на диване, он еще там, в этом странном совете, он еще содомит, как и все остальные, это для него теперь привычно и необходимо, но ему все же не дают там оставаться. Разве ж он спал, разве ж он отдыхал хотя бы минуту, минуту жизни его заскорузлой, непредначертанной?

— Слышишь, что говорю? Иди скорее к телефону. Тебя вызывают.

Неглин мокрый от пота, растрепанный, идет в коридор, вспоминает мгновение, где у них телефон, и после берет тяжелую трубку.

— Фишка! — слышал он в трубке, казалось ему, что на весь коридор разносит сильная мембрана уверенный голос Кузьмы. — Дрыхнешь, чертяка? Давай, быстро собирайся и выходи. Через десять минут мы за тобою заедем. Дельце есть интересное. Ну все, бывай!.. — и трубку повесил на другом конце провода длинноволосый инспектор Задаев.

— Замуж бы выйти скорее, да никто меня не хочет, — сказала сестра, проходя мимо него. — Уехать хоть к черту, чтобы никого больше из вас не видеть.

— И нарожать детей-чертенят, — поддержал ее Неглин, вслед за сестрою на кухню входя, разбитый, полупроснувшийся.

— Уходишь сейчас?

— Ухожу.

— Когда?

— Через десять минут.

— Ты бы хоть умылся. А то, посмотри на себя, сам на черта похож.

— Воду дали?

— Я там тебе оставила каплю, — сказала сестра.

— И что мне делать с твоей каплей? — спросил Неглин.