— Даем! Даем! — хором отвечали трибуны.

— Я обращаюсь к человеку, — продолжал Бармалов, — без которого просто бы не состоялось сегодняшнее волнующее событие. Это чиновник, офицер, благородный человек и просто мой друг — комиссар Кот!.. Комиссар, что для вас — этот день? Такой же, как другие? Запомните ли вы этот день? Будете ли рассказывать вашим детям или внукам? Вот сюда, в микрофон, пожалуйста.

Комиссар выдвинулся немного вперед и стушевался на мгновение перед пустым и холодным зрачком объектива.

— Да нет, ничего, в общем… обычный день, — начал он, и очки его блеснули. — А то ведь находятся прохвосты… да еще с народными мандатами, которые за отмену смертной казни. Куда это годится? Если ты убийца, или насильник, или шпион, или мародер, так тебе — смертная казнь, и никаких разговоров. Так? И вот мы трудимся, не покладая рук, чтобы очистить наш город… чтобы покарать. А эти умники, которые прикрываются… вот так, говорят, взять и отменить. Этак мы ведь далеко докатимся с подобными рассуждениями.

Бармалов сочувственно кивал головой и засовывал свой черный микрофон почти что в самый рот комиссара. Ф. заерзал в своем кресле, он подтянул к себе поближе журнал с какими-то записями, журнал в обложке плотного картона и с дермантиновым корешком, подтянул, и сам, не слишком сознавая, что делает, вдруг — раз! — оторвал от журнала половину обложки. Я бы мог при желании в единицу времени сотворить столько чудес, чтобы их хватило для безусловной девальвации всяких блеска и изощренности в мире, сказал себе Ф. Ему все же не удавалось еще сочинить главное его полуденное иносказание.

— Я выступать не особенный-то мастер, — говорил еще комиссар, снова блеснув стеклами очков. — Да это и не нужно. Другие есть говоруны. Особенно, которые выступают за отмену… Я человек действия, а не разговоров.

— А скажите, комиссар, что это за… люди… или — нет, скорее уж нелюди, нисколько не сомневаюсь в этом, которых вы привезли сегодня? — настаивал еще Бармалов своею лошадиною улыбкой.

— Это уж точно, что нелюди, — веско подтвердил комиссар Кот, быстро примерившийся к своей роли. — Хорошего-то не держим!.. Вы вот взгляните на них получше.

— Да, давайте мы посмотрим на них получше, — подхватил Бармалов и сделал знак операторам, чтобы покрупнее снимали лица задержанных.

— Вот этот, например, — говорил Кот, искривив рот в гримасе отвращения и указывая на одного задержанного. — Слесарь. Проткнул жену напильником, потом хотел сам повеситься, соседи не дали.

— А жена? — округлив глаза, спрашивал Бармалов.

— Насмерть, — хладнокровно отвечал Кот. — Он ее шесть раз ударил.

Гул негодования прокатился по трибунам. Слесарь задрожал, лицо его сморщилось, казалось, он вот-вот заплачет, камера еще некоторое время наблюдала за ним и после переместилась по шеренге вправо.

— Этот вот тоже хорош, — говорил Кот, став напротив другого задержанного. — На него никакого уголовного кодекса не хватит. И вор, и убийца, и мошенник, и растлитель несовершеннолетних, и скупщик краденого, и наркоторговец — остального и не упомню.

— А этот? — спрашивал Бармалов, будто войдя во вкус изысканий и рассматривая следующего.

— Этот? — говорил комиссар и вдруг запнулся. — Этот… — Кот обернулся к длинноволосому помощнику своему. — Что этот натворил?

— Взятки и педофилия!.. — подсказывал Кузьма, поспешно приблизившись. — И еще другие темные дела! С отягчаяющими последствиями.

— Ужас! Ужас! — снова округлив глаза, воскликнул Бармалов. И вот уж над трибунами гул стоит, гул возмущения, гул гнева. Изображение на мониторах дрогнуло, пресеклось белыми полосами понемногу вниз сходящими. Ф. в руках бессмысленно кусок картона оторванный вертел, не зная, для чего ему тот.

— Да! — говорил Кот. — Все они таковы! Какое здесь может быть снисхождение? Но если вы считаете, что должно быть снисхождение, вы скажите об этом. Мы можем все отменить. Нет, мы даже прямо сейчас все отменим. Но тогда не спрашивайте у нас, почему на наших улицах грабят и убивают. Почему нельзя спокойно войти в свой подъезд. Почему стреляют на улицах и взрывают дома. Не спрашивайте!.. Не спрашивайте!.. — будто волнуясь, повторил еще Кот.

— Я благодарю вас, комиссар Кот! — говорил Бармалов и, прохаживаясь с микрофоном, продолжал:

— Итак, уважаемые телезрители, и вы, дорогие наши пожилые люди, слышали слова этого достойного человека. Не сомневаюсь, что в ваших сердцах сейчас клокочет ярость!.. И в моем тоже она клокочет!.. Так давайте же ответим нашему защитнику, нашему славному комиссару Коту: должны ли мы проявить снисхождение?! Должны ли мы простить это, не побоюсь слова, отребье? Или мы должны покарать его по всей строгости закона нашего смутного времени? Слово за вами, дорогие мои! Слово за вами!

— Смерть! Смерть! — раскатывалось над трибунами. Старички и старухи вскакивали со скамей, немощно грозя кулаками и кидая на поле, что попадало под руку: бутылки, банки из-под пива, полетело даже несколько зонтиков.

— Браво! — крикнул Бармалов. — Великолепно! Жребий брошен! Итак, мы начинаем! И вы знаете, что мы начинаем. Мы начинаем наш учебно-показательный расстрел «Для вас, ветераны!»

Трибуны зашлись в аплодисментах восторга.

Ф. скрутил картонку трубкою и, поднеся ее к глазу, наблюдал происходящее. Сердце его подрагивало от ощущения происходящей пакости; впрочем, ничего из увиденного он не старался перевести в разряд рассуждений. Слово не рождалось ни в мозгу его, ни в груди, ни в горле, но даже и без всякого слова дыхание его порою на мгновения пресекалось. Кот, оставленный наедине с собою, стушевался, отошел ближе к трибунам, с той стороны, где пребывал Ф., и иногда только перебрасывался какими-то короткими фразами с подвернувшимся тут же длинноволосым. Бармалов фамильярною своею походкой прохаживался вдоль трибун, все более завладевая вниманием своих зрителей.

— А теперь, дорогие мои, — говорил он, — я прошу одного добровольца… самого смелого… выйти сюда ко мне. Ну как? Есть у нас самый смелый?

На трибунах произошло некоторое движение, и вдруг десятка два старух ринулись к ограждениям, стремясь как можно скорее оказаться на поле.

— Нет-нет! — закричал Бармалов. Старухи замешкались. — Я знаю, знаю, что наши дорогие боевые подруги всегда в первых рядах. И коня на скаку остановят, и в горящую избу войдут… Но сегодня, представьте, я хотел бы, чтобы вышел какой-нибудь славный симпатичный старичок!..

Старухи разочарованно возвращались на места.

— Я вас всех очень люблю! — гаркнул Бармалов на весь стадион. — Но, черт побери, сегодня не восьмое марта, в конце концов!.. Дайте же возможность проявить себя и представителю сильного пола.

Сдержанный благодарный смех был ответом Бармалову. Ведущий еще прошелся близ трибун, будто кого-то выискивая.

— Ну вот, вы!.. Вы!.. Да, я к вам обращаюсь. Не хотите к нам сюда? — говорил он кому-то на трибунах.

Молодцеватый старичок невысокого роста, гладковыбритый, одетый скромно, но опрятно, с готовностью поднялся и зашагал по зову Бармалова. Ф. рассматривал мерзенькое лицо шагающего старичка крупным планом на мониторе.

— Ну вот! Вот! Вот молодец! — говорил Бармалов старичку, когда тот очутился на поле. — Вот смелый человек!

Молодцеватый старичок озирался по сторонам и растерянно глазами помаргивал, смущенный всеобщим вниманием.

— А я вас по телевизору всегда смотрю, — наконец говорил он Бармалову, понемногу осваиваясь.

— Да, — снисходительно отвечал тот. — Бываю там иногда.

Старичок кивал головой, улыбаясь, и на ведущего смотрел восхищенно.

— Представьтесь, пожалуйста, — говорил Бармалов, поднося свой проворный микрофон к носу старичка, как будто предлагая понюхать.

— Фамилие? — переспросил старичок. — Фамилие мое Брызжиц. Ну а звать, значит, Сергеем.

— Вот так! — победоносно хохотнул Бармалов. — Прямо-таки Сергеем? Сережа, значит?

— Сережа, — с готовностью подтвердил старичок.