— Какая еще цель? — недоуменно взглянула та на Перелога. — Цель у нас одна: гастроли!..

— Это я понимаю, что — гастроли, — нахмурился Председатель комитета. — Но ты представь себе, что будет, если одновременно все уедут на гастроли. Да еще в Европу. Нет, Европа, конечно, будет в выигрыше… А мы?..

— Что — мы?! Я ведь не прошу у вас даже денег! У меня есть договоренность с принимающей стороной. Мне нужно только формальное согласие комитета на зарубежную гастрольную поездку сроком на один месяц. Для чего я и подала свою заявку.

— Заявка была рассмотрена, и комитет постановил считать данную поездку нецелесообразной. Посему я вынужден выдать вам официальный отказ, — сказал Игнатий Перелог и снова постарался занавесить лицо свое улыбкой максимально любезной и непроницаемой.

— Как нецелесообразной? — вспыхнула женщина. — Какой отказ? Я ничего не понимаю. Кто подписал этот отказ?

— Бумагу подписал я. Но решение принималось коллегиально.

— Но у меня частный театр. Я вообще плохо понимаю, почему я кого-то должна о чем-то спрашивать.

— Но комитет входит в число его учредителей.

— И теперь один учредитель мешают другому учредителю наилучшим образом исполнять его функцию, так?

— Не мешает, — мягко говорил Перелог. — Помогает. Вы нужней здесь.

— Но, черт побери, ты посмотри, что происходит на улицах! Завтра любого из нас могут прикончить, и нас не будет вообще! Это, что ли, ваша помощь?!

— Мы все в одном положении, — нахмурился тот.

— Я не могу думать обо всех. Я могу думать только о себе и о своих ребятах, с меня этого достаточно.

— Ну… — развел руками Председатель. — Людям искусства не надо бы так думать и так говорить.

— Черт побери! — закричала Ванда. Потом, сделав усилие над собой, все же сдержалась. — Извини!.. — сказала она. И тихо прибавила: — Когда я подавала заявку, мне было сказано, что не будет никаких затруднений, что процедура рассмотрения носит формальный характер… Скажи мне… Скажи, что вдруг произошло? Что изменилось?.. Только не говори мне, я прошу тебя, не говори, как вы все, черт бы вас побрал, меня любите!..

Была долгая пауза; Перелог молчал, молчала и Ванда, молчали экзотические растения в сосудах, и кому-то нужно было первому нарушить молчание. Ванда уж сама хотела снова заговорить: объяснить еще что-то, или, быть может, упрекнуть в чем-то своего собеседника…

— Так все и было, — сказал, наконец, Перелог. — Мы обсуждали… Все были за… А потом…

— Что было потом? — прошептала Ванда.

— Потом все изменилось. Возникло другое мнение. Возможно, был телефонный звонок, это неважно…

— От кого?

— Этого я сказать не могу. И, честно говоря, не хочу. Может, у тебя есть какие-то невыполненные обязательства?.. Подумай.

— Какие обязательства? — раздраженно говорила женщина.

— Ну, не знаю… перед третьими лицами. Что-то пообещала и не выполнила. Или даже забыла… Может такое быть?..

— От кого был звонок? — спросила Ванда.

— Этого ты не узнаешь никогда, — твердо отвечал Перелог. — Забудь. Не было ничего. Не было никакого звонка.

— Когда состоялось рассмотрение вопроса? — спросила женщина.

— Сегодня утром.

— Значит…

— Решение окончательное. Поверь, так будет лучше для всех.

— Послушай… — медленно и тихо сказала Ванда и после помолчала немного. — Я заявляю, что у меня никогда ни перед кем не было никаких обязательств, о которых я бы забыла или не выполнила. Это я говорю точно.

Перелог смотрел на женщину, и на мгновение в лице его едва заметная мелькнула растерянность.

Ванда встала. Председатель комитета встал тоже.

— Ты просто не хочешь понять, — тихо сказал он.

— Хочу, но не могу, — возразила она.

— Еще одно, — сказал Председатель. Ванда задержалась. — У нас есть один небольшой фонд, из которого мы премируем наших наиболее достойных деятелей культуры. И мы сегодня приняли решение дать тебе премию в размере трех месячных должностных окладов. Это немного, конечно, но…

Ванда непокорно головою мотнула, давнее знакомство ее с Председателем комитета давало ей право быть дерзкой, давало ей право быть самолюбивой и неосмотрительной…

— Шли бы вы все с вашей премией вместе!.. — сказала негромко она.

— О'кей, — сказал Председатель. — Мы-то, конечно, пойдем. Но и премию тебе все равно дадим.

За мгновение до того, как Неглин открыл дверь своим ключом, он уже пожалел о том, что так стремился домой. Он почувствовал запах жареной рыбы с кухни, и непонятно, как этот запах мог разноситься так далеко и преодолевать все преграды. Он слышал стук в квартире, то столярничал сосед, к тому же, должно быть, как всегда пьяный.

В прихожей он увидел промелькнувшую среднюю сестру свою Аллу, которая, не обернувшись, вдаль пошла по бесконечному коридору.

— Тебя отпустили? — только спиною сказала она.

Он и рта не успел раскрыть, как сестры уже не было поблизости, так что не стоило и напрягаться.

В коридоре сосед колотил двери на продажу, одна была уже почти готова, другая существовала только в проекте и в виде отдельных деталей.

— Я сегодня был в ночь, — сказал Неглин, боком протискиваясь мимо соседа с его раскрасневшейся небритой рожей.

— А мне работать надо, — возразил тот неприязненно.

— У тебя своя комната есть.

— Пошел ты!..

Неглин споткнулся о доски, прислоненные к стене, хотел подхватить, но не сумел, и те с грохотом повалились на пол.

— Ты что хулиганишь?! — возмущенно завопил сосед, брызнув слюною.

— Я тебя посажу, — пообещал Неглин.

— Замучаешься сажать, сволочь! — крикнул тот.

Неглин прошел в комнату. Там были двое, и оба лежали: парализованный отец, и это было обычно, и старшая сестра; то, что лежала она, обычным не было. Неглин пасмурно посмотрел на обоих.

— Привет, — сказал он.

Отец промычал, сестра промолчала, хотя не спала, глаза ее закрытыми не были, отчетливо видел Неглин. Он разделся и разулся, и, проходя мимо сестры, сказал ей еще раз:

— Привет. Ты как?

Ответом ему снова было молчание, даже н зрачок не дрогнул в глазах сестры, видел Неглин. Отец промычал еще, привлекая к себе внимание, ему хотелось говорить, ему хотелось быть в центре рассуждения и согласия, ему хотелось быть значимым и авторитетным, их беспомощному, парализованному отцу.

— Если ты котлету будешь, разогревай сам, а мне некогда, — просунулась в дверь голова средней сестры. — Учти: хлеба нет, — еще предупредила она и исчезла. И вдруг появилась снова, потому что заметила наконец.

— Что это? Что у тебя с ногой? — говорила она.

— Ну, ладно, хватит здесь спектакль устраивать, — недовольно буркнул Неглин.

— Совсем жлобом стал на своей службе, — говорила сестра. — Машка, ты видела, что брат ранен? — сказала и вновь исчезла в коридоре сестра Алла.

Отец устал мычать и теперь начал шипеть, ему было все равно, как общаться; другие же не обращали внимание ни на его мычание, ни на его шипение.

Неглин досадливо на кухню поплелся мыть руки. Толстая, злая молодуха тетя Тамара несла на сковороде рыбу и чуть не ткнула Неглина своею закопченной горячей сковородой.

— Я сегодня крупу сварила, но она оказалась порченой, — вылетая из кухни и проносясь мимо Неглина в коридоре, крикнула сестра. — Отчего вы с мародерами не боретесь? — спросила еще она, скрываясь в комнате.

В кране воды не было, была только в ведрах, значит отключили не только что, и воду успели запасти заранее. Неглин стал поливать себе одною рукой на другую из кружки, потом поменял руки, намылил их и стал ожесточенно тереть одну об другую. Потом поочередно стал водою поливать себе на мыльные руки.

— Что ж ты делаешь? — воскликнула сестра, появляясь в кухне на пороге. — Ты же себе все рукава замочил. Подвернуть трудно, что ли?

— Могла бы и помочь!.. — буркнул Неглин.

— А ты не просил. Пол сам за собой подтирать будешь.

Неглин вытер руки грязным полотенцем и отошел от раковины.