— А ты откуда знаешь? — спросил Ф. Он вылил на себя остатки воды из ведра и, отфыркиваясь, стал не спеша вытираться.

Философ промолчал.

— А ты, собственно, куда собрался-то? — спросил еще Ф. — На свое большое блистание, что ли?

— Тебе легко быть ироничным. Я тебя понимаю, — сказал Нидгу. — Ты никогда не был в поле зрения власти.

— Ты сумел наследить, философствуя? — Ф. говорил.

— Все мои идеи переиначивают. Я согласен нести моральную ответственность за порядок слов, за качество эпитетов, но при условии соблюдения должной интеллектуальной модальности, — стал оправдываться Нидгу. — Мои парадоксы обращают в действия, в акции, а когда льется кровь, обвиняют в ней меня. Никто не понимает и — главное — не хочет понять, что парадоксы, софизмы и остроты обладают своей собственной духовной ценностью.

— Ну и куда ты теперь собираешься ехать?

— Есть такое здание вблизи центра города, — сказал философ. — А называется: Главное Управление Региональных Комиссариатов Внутренних Дел. — Он поймал губою несколько волосков из циничной бороды своей и сосредоточенно пожевал их. Молчание он также старался населить внутренней работой, подспудной и непредсказуемой. И он все время старался перехватывать у собеседника своего монологическую инициативу.

— Вот уж туда мне точно не нужно, — хмыкнул Ф.

— Мне тоже. Но и отказаться я не могу.

— Ты можешь исчезнуть.

— Нет. Для этого я слишком известен, — говорил философ.

— Ты можешь мне сказать, что здесь произошло? — говорил Ф.

— Я при этом не присутствовал.

— Но все-таки что-то ты знаешь, не так ли? Ты ведь можешь напрячь свою диалектику… или дедукцию?..

— Когда работали те, вторые, я был у себя наверху… ну, там… на чердаке. Они стали подниматься ко мне. Я уже собрался уходить и вдруг слышу за дверью: «Икрам, нас вызывают. Надо сматываться»…

— Что? — вздрогнув, переспросил Ф.

— «Нас, — говорит, — вызывают»… — повторил Александр Нидгу.

— Нет, не то. Имя!.. Ты назвал имя…

— Икрам, — удивленно говорил философ.

Ф. стал одеваться.

— Ну-ка, отвернись! — сказал он спокойно. — Хватит на меня пялиться!

Доллары да пистолет — ни то ни другое лучше бы было не видеть философу, сказал себе Ф. Дышать, рассуждать и мыслить, возможно, он предпочел бы в технике откровений, но присутствие философа, или вообще — постороннего, тому отнюдь не способствовало. А если и является в этом мире небывалое, так оно должно проговариваться шепотом или между делом, — сказал себе Ф.

— Ты тоже, — сказал Нидгу, — подозреваешь во мне то, чего на самом деле во мне нет.

Ванда вошла в застекленный вестибюль главного корпуса, довольно прилично сохранившегося с прежних благословенных времен.

— Здравствуйте. Вы к кому? — корректно спросил ее некий молодой человек, тут же подвернувшийся под руку.

— Ванда Лебскина. Школа Драматического Содрогания. К председателю Комитета, — сказала женщина.

— Вам было назначено?

— Да. На сегодня в послеобеденное время.

— Председатель принимает в центральном траурном зале, у него сейчас посетитель. Будьте любезны подождать несколько минут, я вас приглашу. Присядьте, пожалуйста, — негромким отчетливым голосом проговорил молодой человек, указывая на скамью возле прямоугольной колонны.

Ванда села на скамью. В вестибюле было опрятно и чисто, просторные коридоры вели в оба крыла здания — правое и левое, где также были траурные залы, меньшие размерами и более скромные убранством. Поодаль на скамьях сидели с прямыми неподвижными спинами прочие посетители, где-то были даже небольшие очереди, впрочем, в другие кабинеты, так что они совершенно не беспокоили Ванду. В углу зала была лестница, ведущая вниз, где располагались туалетные комнаты и два небольших зала для прощания, весьма строго — чтоб не сказать: сумрачно — отделанные; без окон, с низкими черными потолками и с тусклыми настенными электрическими светильниками.

Ванда старалась здесь все получше увидеть; когда я буду отсюда далеко, сказала она себе, возможно, я буду хотеть припомнить все это в мельчайших подробностях, вплоть до последнего блика на полу или на стенах. Стану ли я сожалеть о прошедшем? спросила она себя, нет, я не стану сожалеть, ответила себе тут же. Я всегда буду в моем настоящем, сколько бы мне ни осталось, сказала она себе еще. Хоть бы мне даже осталось всего несколько мгновений дыхания и света в глазах, я все равно буду в моем настоящем, сказала еще она. Но могу ли я верить себе теперешней? спросила себя Ванда, ей хотелось ответить утвердительно, она почти готова была отвечать утвердительно, но все ж таки отчего-то не торопилась отвечать. Значит, возможно, смыслом своим она будет не только в своем настоящем, но также и в своем прошедшем или в своем грядущем, ведь так?

— Председатель Комитета ждет вас, — сказал молодой человек, вежливо склоняясь над Вандой. — Я вас провожу.

Ванда встала и направилась за ним следом. Грудь женщины вежливо и сдержанно колыхалась.

Прежде она много думала и старалась представить, как она войдет сюда, должен ли шаг ее быть простым, или он должен быть полон достоинства, или — требовательным, или каким угодно еще, но он обязательно должен быть каким-то и, пожалуй, Бог знает каким; впрочем, все это были не те категории, которые поддаются анализу или описанию, и вот теперь она забыла все свои построения: она вошла, забыв мысленно взглянуть со стороны, каков был ее шаг.

Они были знакомы несколько лет — Ванда Лебскина и недавно назначенный новый Председатель комитета по культуре Игнатий Перелог.

Перелог встал из-за стола и шагнул навстречу Ванде. За спиною у него была стена из стекла, в отдалении чернел пустой и холодный лес с небольшою примесью темной мохнатой хвои. По залу расставлены были сосуды гигантские, керамические, причудливой формы с экзотическими растениями, пестролистными и диковинными. Здесь было много воздуха и пространства, и рабочий стол Председателя комитета Перелога и кресла для посетителей казались попавшими сюда случайно, зыбкими, ненастоящими.

— Ванда, Ванда, это ты — Ванда!.. — говорил Перелог, сияя, будто начищенная медаль на груди у ветерана. — Ты не поверишь, для меня всегда праздник, когда ко мне приходят люди искусства, подобные тебе.

— А я думаю, что ты должен нас всех ненавидеть, — отвечала Ванда тоже с приветливою улыбкой на лице. — Ходим мы всегда за одним… Проблемы у нас всегда одни.

— Когда у меня есть деньги, я готов отдать их любому, кто ни попросит, — любезно возразил Председатель, усаживая свою гостью и тоже возвращаясь на место. — Лишь бы он был талантлив. Но деньги, как ты знаешь, у меня бывают редко, — развел он руками с видимым сожалением. — В такие минуты я ненавижу себя за то, что я всего лишь чиновник, пускай и руководитель Комитета… И единственное, что я могу дать тогда вам, — это мою к вам любовь.

Ванда кивнула и помолчала мгновение, будто принимая или впитывая приветливые слова Перелога.

— Я так обрадовалась, когда узнала, что тебя назначили Председателем комитета… — говорила она.

— Нам всем сейчас нужно быть очень сильными. Меня иногда спрашивают о моей программе, и я тогда отвечаю, что в ней раскаленными буквами написано только одно слово: сопротивление!.. Мы должны сопротивляться распаду, мы должны сопротивляться оскудению. И когда я думаю о тебе, Ванда, я говорю себе: вот одна из немногих художников, по-настоящему способных к сопротивлению, — на лице Председателя было выражение отчетливой, недвусмысленной серьезности.

— Я подала заявку… — вставила Ванда.

— И она рассмотрена, — согласился Перелог.

— Я хотела бы, чтобы мы уехали как можно скорее. Список участников поездки я приложила. Боюсь загадывать, но наши гастроли могут оказаться весьма плодотворными. Восемь европейских городов, и в каждом по два-три выступления… Мои ребята встряхнутся, окрепнут и поверят в себя…

— А цель поездки?.. — вздохнув, бесцветно спросил собеседник Ванды.