— Проваливай, — сказала Ванда.

Мальчик вздохнул.

— Ясно. Вы боитесь, что я грязный? Что я заразный? — наконец, говорил он. — Ведь так? Я угадал?

— Нет, — сказала Ванда. И это «нет» чудилось отказом, беспрекословным и окончательным. Не стоило спорить с ним или еще выпрашивать что-то; мальчик смотрел пред собою вперед неподвижно.

— Простите, — сказал он.

— Зачем тебе это? — спросила Ванда.

— Не знаю, — сказал тот.

— Как мне это все надоело!.. — сказала женщина.

— Простите, — повторил мальчик.

— Ты извращенец?

— Нет, — сказал мальчик.

— Уверен, что нет?

— Уверен, — отвечал тот.

Ванда, сидевшая с раскрытою сумочкой на коленях, взяла левую руку мальчика и положила ее себе на грудь. Тот сидел, испуганный и взволнованный, осторожно касаясь напряженной ладонью женской груди. Он боялся пошевелиться и вспугнуть свои ощущения, лицо его сделалось красным и покрылось испариной. Мелкая дрожь сотрясала его худощавое неловкое тело.

— Спасибо, — мучительно прохрипел он и вдруг зашелся долгим приступом глубокого грудного кашля.

Ванда стряхнула с себя его руку и бросила ему на колени обещанные деньги.

— А теперь катись отсюда, — весело сказала она и вышла из машины. И больше уж не видела, и не задумывалась, что там стало с Гарри Поттером, плачет он или смеется, или, может, беззвучно сидит в своем потрепанном неликвидном автомобиле, смущенный, растерянный и пришибленный.

По серым гранитным плитам Ванда уверенно шагала в сторону крематория. Она положила себе назад не оглядываться и действительно не оглянулась.

Под знакомою аркой Ф. остановился на минуту. Триумфальною она не была, эта арка, а была самой обыденною, хотя и знакомой с детства его отдаленного. Он просто стоял и усталою грудью воздух вдыхал; ему хотелось быть всегда закосневших в простых движениях — в жестах рук, в мимике лица, в колебаниях души его оскудевшей, иссохшей, обезжиренной, во вздымании и опадании груди, подобных приливам и отливам на море. Точно ли он стал другим или остался тем же — этого он достоверно сообразить не мог, но что-то в нем все же, кажется, переменилось. Было так, как будто сторож в недрах души его заснул, и стало раздолье одним лишь святотатцам и прохвостам.

— Смысл человека равен имени его, равен званию его, равен дерьму его, — бесцельно сказал себе Ф.

Ф. во двор свернул и вот уж с замиранием сердца в разоренный серый флигель вошел. Хрустя подошвами на битом стекле, он поднялся во второй этаж. Картина побоища недавнего здесь была особенно удручающей. Дверь в одну квартиру была разнесена в щепки, в другую — с петель сорвана и заброшена взрывом в прихожую. Стены были посечены осколками, перила выгнуты, стекол на площадке не было вовсе. И вот штукатуркой вся лестница усеяна еще, будто первым снегом.

Третий этаж пострадал не так, на четвертом же, искомом этаже было чуть лучше, чем на втором. Дверь в тетину квартиру была выбита, поправить или восстановить ее, пожалуй, уже нельзя было. Ф. перешагнул через старые детские санки, застрявшие в дверном проеме, пожалуй, еще сам Ф. давным-давно, мальчишкой катался на них, и вот оказался в темной прихожей. Потом по коридорчику беззвучно прошел, дверь приоткрыл осторожно, белою краскою масляной крашенную, и в гостиную лишь заглянул.

Тетя лежала лицом вниз на паркете, и пол был в застывшей крови весь, как будто волокли по нему тело, истекавшее кровью, да так, наверное, оно и было. Битый старинный фарфор, опрокинутая мебель, растерзанная постель — все сразу приметил Ф.; должно быть, искали что-то и, может, сами не знали что. А нашли или нет — это уж Бог весть, только и подумал Ф. Он вернулся в прихожую и кое-как — как смог — приставил дверь, не закрывалась она, но была только прикрыта, и Ф. еще проход загородил принесенным креслом-качалкой, санками и листом фанеры — заднею стенкой от шкафа. Он так, разумеется, не укрылся ни от кого, но, если кто-то придет, он, во всяком случае, хоть это услышит.

В гостиной он поправил постель и посидел на покрывале, глядя на мертвую тетю. Прежде он не знал усталости своей, той, что была в его крови и в воздухе груди его, и в свете глаз его, и вот теперь усталость хозяйничала в нем повелительницею плоти. Но он все же поднялся, нашел в себе силы подняться, отправился в ванную комнату, отыскал там таз и ведро, обнаружил и ковшик, а горячей воды, разумеется, не было, он и не думал, что будет; об этом не стоило и мечтать. Он налил воду в ведро, поставил на кухне его на плиту, зажег газ; голубой огонек едва теплился, и вот-вот мог пресечься совсем.

Он из ванной зеркало старое, надтреснутое принес, положил рядом с собою и полотенце, потом, отлив из ведра немного воды, все еще почти холодной, стал осторожно бриться бритвой складною, опасной. Будто какие-то тяжелые живые осадки он стряхивал с себя, с каждым движением лезвия он чувствовал себя все более освеженным и помолодевшим. Он брился и усмехался против воли своей и едва даже не стал напевать; мертвая тетя лежала за стенкой, Ф. не забыл об этом, но и думать о ней особенно себе не позволял. Было немало на свете представителей рода человеческого, увлекающихся изобретением магической бессодержательности; им просто не удавалось встретиться, опознать друг друга, поговорить толком…

Закончив бриться, он снял ведро с водою с плиты и разделся донага. Таз он поставил на пол посреди кухни, отсюда он мог видеть часть прихожей и уж, во всяком случае, услышал бы все, что могло происходить в квартире. Хотя что могло бы произойти, если кроме него и мертвой старухи в квартире никого не было?! Быстро намылился Ф. и стал ожесточенно драить себе руки, грудь, спину, бока жесткой мочалкой. Потом он поливал на себя сверху из ковшика, и, когда потоки чуть теплой воды стали разбиваться о его голову и плечи, разбрызгиваясь по всей кухне, Ф. показалось, что он в раю. Рай этот здесь и сейчас, он в этой восьмиметровой кухне, в этом мягком мыле и в этой тепловатой воде, сказал себе Ф., и нужно было сначала всего лишиться, а потом обрести это хоть на минуту для того, чтобы это почувствовать. Пальцем он теребил у себя в ухе, вытряхивая оттуда мыльную воду, и тут вдруг загромыхало в прихожей. Ф. беззвучно выскочил из таза, подобрал свою одежду, схватил пистолет и изготовился к стрельбе, лишь набросив сверху на оружие что-то из своей одежды.

— Кто там? — крикнул Ф.

Были шаги, в кухню осторожно заглянул философ Нидгу, увидел Ф. и замер в дверном проеме.

— Это ты? — сказал он.

— Здесь прошли мои детство и отрочество, — сказал Ф., - а если ты снова пришел, чтобы торговать афоризмами, так я не покупаю.

— За мной сейчас приедет машина, и, если хочешь, я могу тебя куда-нибудь подвезти, — сказал Нидгу.

— У меня аллергия на все виды автопередвижения, — Ф. возразил. — И к тому же мозоли на заднице от мягких сидений.

— А ты красивый, — сказал философ, с завистью глядя на Ф.

Тот запустил в философа тяжелою мокрой мочалкой.

— Ты имеешь право смотреть на меня только философским взглядом, — сказал Ф. — А не взглядом кобеля подзаборного, — добавил он. И, вернувшись в свой таз, стал спокойно прерванное мытье продолжать.

— Я обходил границы своей временной родины и услышал, что здесь что-то происходит. И поэтому заглянул сюда.

— Стучать надо, — возразил Ф.

— Я стучал. Ты не слышал, — сказал философ.

— Это частная собственность. Здесь стреляют без предупреждения.

— Стреляют без предупреждения не только здесь.

— Видел? — спрашивал Ф., в сторону гостиной головою кивнув.

— Да, — соглашался философ.

— Это те, — спрашивал Ф. - которые делали здесь облаву?..

— Сейчас так бывает, — глухо говорил Нидгу, засунув руки подмышки, прохаживаясь по кухне и глядя перед собою в пол. — Сначала — облава, потом она заканчивается, машины уезжают. А за ними подъезжают другие, такие же точно. И делают все то же самое, только жестче. И крови больше. Обыватели сидят по щелям и не замечают подмены. Вся ответственность на первых, да и расследовать толком ничего не возможно: ну, перестарались немного ребята — время сейчас такое!.. Поди докажи потом!.. Явление и его симулякр следуют рука об руку. Сущность и ее оборотень неразличимы… Происходит необратимая взаимная жанровая узурпация…