— Ты все еще сердишься? — спросила вдруг Лиза.

— Нет, — ответила Ванда.

Она встала и стала проходить мимо Лизы, и Лиза задержала Ванду, коснувшись ее рукава.

— Прости, — сказала она. — Эта пьеса… Я забыла, как она называется.

— «Притчи мертвой земли», — ответила Ванда. И вышла из зала.

Лиза осталась досматривать. И был суд, и никто не был ни осужден, ни оправдан на этом суде. Все как-то само собой сошло на нет, и все персонажи казались растерянными, они не выполнили предназначения своего, они его даже не угадали. Но они так легки и беспричинны, что не могут надолго задерживаться ни на каких своих чрезвычайных обстоятельствах. И вот уж они беззаботно пьют чай на террасе деревенского дома, разговаривают, смеются и стараются не вспоминать о прошедшем. Впрочем, был это уже почти конец или даже совсем конец.

Строго говоря, это работа была не для одного человека, но для целого коллектива или лаборатории. Со времен профессоров Воробьева и Збарского наука ушла далеко вперед, и он теперь применял совершенно другую технологию, он использовал полимерные материалы, вода и жиры замещались силоксановыми полимерами. Для начала следовало изделие зафиксировать, потом промыть в проточной воде, заморозить, потом при помощи специальных растворов обезводить и обезжирить и под конец пропитать разработанной им силиконовой композицией при пониженном давлении. Тогда изделие могло храниться без видимых повреждений недели, месяцы, и даже годы, впрочем, слишком продолжительное хранение от него не требовалось, проще было изготовить новые изделия. Хотя поверхности созданных им фигур и так не были подвержены высыханию, иногда он по требованию заказчика покрывал их тонким слоем воска, облик их при этом менялся, становился более общим, рутинным, расплывчатым, зато при этом добавлялся эффект скульптурности и статуарности.

Иногда, когда работы было невпроворот, он просил дать ему помощников, и ему тут же их давали. Впрочем, помощники были скверными, случайными, или чересчур уж болтливыми (чего он не переносил), либо бездарными и заносчивыми, кто-то падал в обморок прямо во время работы, кто-то слишком уж быстро уставал, когда еще нужно было работать и работать. Тогда он жаловался на своих помощников, и они тут же исчезали. Когда он снова просил помощников, ему опять давали их без звука. Были ли это студенты-медики или нет, он не знал, да и знать особенно не хотел. Некоторые из них чем-то владели, что-то умели, но глубоких систематических познаний не было ни у кого. Может, таковых познаний не было и у него, но у него накопился громадный практический опыт, он знал, понимал и — главное — чувствовал свою работу. И он никогда не ошибался. Он тоже был артист в своем роде.

Когда он работал, он всегда запирался изнутри, чтобы его не отвлекали. Еще он включал музыку, чаще — моцартовского «Дон Жуана» или Генделя, еще в ход шли Перголези, Скарлатти (оба — и Доменико и Алессандро) или Глюк, и тогда он не слышал, даже если ему стучали в дверь, зато и не отвлекался. Вот и теперь он не услышал телефона, хотя тот трезвонил, должно быть, несколько минут, но скорее почувствовал его звонок, или, может быть, боковым зрением заметил резкий зеленый огонек вызова на аппарате.

Он медленно пошел выключать арию донны Эльвиры. Потом так же медленно взял трубку телефона и, поднеся ее уху, равнодушно молчал.

— Антоша, — услышал он в трубке льстивый старушечий голос. — Я тебе и стучу и звоню, чуть ворота не снесла, а ты не отзываешься. Я зайти к тебе хотела, а ты не отпираешь. Ты уж открой, Антоша, а?.. — просила старуха.

Он положил трубку и пошел открывать. Однообразно гудела вытяжная вентиляция в стене, труба ее толстая была под самым потолком. Вошла Никитишна. Кажется, хотела перекреститься у порога, но все же удержалась, не перекрестилась.

— Здравствуй, Антоша, — сказала старуха.

Тот посмотрел на старуху, как бы и не смотрел вовсе. Старуха смущалась и робела перед этим сильным, невозмутимым человеком.

— Я хоть посмотрю только, — попросила старуха. Она обошла столы, увидела разбитую голову Максима, уже отделенную от тела и лежавшую в тазу. Подошла к Казимиру.

— Ты у него, Антоша, мозг вынимать станешь-то? — спросила она. — Как египтяне делали, что ль? Крючком через нос, да? Все лучше трепанации-то!.. Эх, Казимирушка! Что за человек был!.. Что за мозг!.. Только вы двое — настоящие люди и есть!.. Ты да Казимир, а остальные не люди, а людишки только!.. Чего об них думать-то?.. А вот о Казимирушке я думаю. Ты на меня, Антоша, сильно не ругайся: я посмотрю только, да и пойду.

Антон смотрел на болтливую старуху без досады, но и без удовольствия. Что ж, терпеть так терпеть; а терпением он не был обижен!..

Никитишна обошла остальных, неприязненно взглянула на мертвых женщин.

— Эх, девки, девки, — сказала она. — Разлеглись тут бесстыжие! При жизни были бесстыжие, а сейчас еще бесстыжей стали!.. Ну, ничего, Антоша-то вас теперь в порядок приведет.

Старуха вздохнула, но осмотром, кажется, осталась довольна.

— Да, ты, Антоша, конечно, в своем деле мастер, — сказала она. — Ты только музыку-то не включай пока чуть-чуть, а то к тебе начальство пожаловать хочет, а ты и не услышишь. Хорошо у тебя тут, Антоша. Чисто. Не то, что на улице-то. На улицу-то теперь выйдешь, а там такая канитель, такая канитель, что плюнуть хочется. А ты живешь правильно, ты при смерти-то пребываешь. А это так и должно быть. Я вот чего, собственно, и приходила-то, — оборвала вдруг себя старуха, — начальство к тебе собирается, Антон.

— Лиза? — спросил Антон.

— Лиза-то Лизой, — отвечала старуха. — Разве ж в ней дело? Я же говорю: начальство. Так что ты своих моцартов-то не включай.

Попросила старуха.

Тяжелый заскорузлый вечер опустился на город, захватил все дворы, проспекты и переулки; пешеходы попрятались по щелям, горожане засели в своих постылых квартирах; ничего нет хорошего в их скудных жилищах, но так все же спокойнее. Нет, безопасности полной нет и там, но, быть может, Отец Небесный пронесет мимо меня Свою чашу, думает обыватель за своею вечерней газетой, за своим вечерним телевизором, за своим вечерним пивом с нехитрою закуской; быть может, хотя бы сегодня пронесет, думает он. Да и кто я такой, чтобы мне предлагать подобную чашу?! А уж дальше — как выйдет, думает еще он, чего уж там загадывать на завтра; может, его и вообще не будет, никакого завтра.

Когда Ф. вошел во двор театра, освещенный только рассеянным и скупым светом из окон, он сразу заметил, что и в окнах Ванды во втором этаже за занавесками — свет. Он нарочно еще помедлил, теперь уж все время было его; прошелся по двору, двор был замкнутый, но немаленький, посреди его раскинулся даже миниатюрный изящный палисадник с фонтаном, впрочем, истребленным и замученным многие десятилетия тому назад. Несколько угрюмых облезлых тополей перешептывались в палисаднике, подобно заговорщикам, и потирались своими изнуренными верхушками в графитной черноте неба. Никаких особенных, дворовых фонарей здесь не было, или и были, может быть, да не горели теперь. Слышались чьи-то шаги за аркою, на улице, но Ф. на те внимания не обращал. Слышались еще какие-то звуки; вроде бы, голуби; уж они-то, кроме как весною, никаких звуков не издают, такие молчаливые птицы, а тут как будто даже, сволочи, каркали. Волновался ли он? нет, волнения в нем не было, он был достаточно опытен в разнообразных перипетиях своего изощренного обихода, ему ли было занимать у кого-то находчивости или своеобразия? Иногда он вдруг решался создать универсальную и всеобщую теорию сарказма, но ему тогда только недоставало тотального навыка творчества.

— Полна дивных и невероятных женских округлостей, — только и шепнул себе он, легко обезоруживая кодовый замок на двери.

В парадной было темно, хоть выколи глаз, и до первых ступеней ему пришлось идти ощупью. Шел он вверх, дыхание затаив; черт его знает, в такой темноте всего возможно было ожидать. Эти перила днем уж запомнили его руки, и не нужно ему было лучшей опоры или проводника. Вот Ф. идет к женщине, но у него с собою не хлыст, но пистолет, сказал себе Ф. Хотя не следовало, конечно, позволять себе никаких чувственных шествий под водительством его лихоимца-ума. На втором этаже он еще раз помедлил, помучил себя, достигнутое разочаровывает, машинально сказал себе Ф. и позвонил.