Товарищ его грузно из-за стола поднимался.

— А где здесь блевать можно? — запнувшись, сказал он и, еще стул опрокинув, стал в угол валиться.

— Иди! — посудомой заорал. — Иди отсюда! Блевать тут вздумал!

— Чего молчишь-то? — бармен спрашивал Ш.

— Ладно, — отвечал он. — Я пошел.

— Куда пошел? Чего молчишь, спрашиваю?

— Да, — говорил пьяный. — Чего он м-молчит?

Ш. передернуло.

— «Рыдайте, ворота! вой голосом, город! — Ш. говорил. — Распадешься ты, вся земля Филистимская, ибо от севера дым идет, и нет отсталого в полчищах их».

— Что?! — удивленно протянул бармен. — Вы слышали? Дым идет… от севера. Да это же… Федеральный шпион! — вдруг выкрикнул он. — Держи! Держи! Федеральный шпион!

Он бросился из-за стойки, и пьяный рванулся в его сторону, опрокидывая стол. Посудомой, бросив свою посуду, схватил Ш. за рукав. Тот с разворота вмазал посудомою по зубам и бросился к выходу.

— Ружье! Ружье! — стонал бармен. Наконец тому дали ружье, он трясущимися руками проверил патрон и, раздувши живот, понесся вдогонку за Ш.

Ш. пригнувшись и прикрывая голову руками, бежал по темному подвалу. Тут грохнуло сзади, Ш. метнулся в сторону и выскочил на лестницу.

— Стой, сволочь! Шпион! — кричали за спиной, но он и не думал останавливаться, что бы там ему не кричали. В два прыжка он лестницу миновал, и вот уж он из дома выскочил. Он глотнул немного упрямого и предательского воздуха и бросился под арку.

Петляя, как заяц, Ш. улицею бежал, вдоль разновеликих домов вековой давности, между редких прохожих, шарахавшихся от его бега. Ш. дороги не разбирал, и дорога не разбирала Ш.

Она вздохнула и перевернулась на спину. Легла Лиза только в девятом часу, спала всего минут пятьдесят, обстрел разбудил ее, и, хотя она чувствовала себя разбитой, более уже спать не могла. Для чего же вообще молодость, если она уж сейчас так разъедена нервами, для чего-то сказала себе женщина. Беззвучно вошла Никитишна и, обойдя стол кругом, остановилась возле подоконника.

— Я не сплю, — резко говорила Лиза, глядя в лепной потолок.

— Могла бы и поспать, — возражала ей старуха и обернулась на Лизу.

— Кто приезжал? — спрашивала еще та.

— Эти твои обалдуи, прости Господи!.. Тухлятины понавезли, — отвечала Никитишна с недовольною оскоминою на душе ее немолодой. И гримасу-то себе подобрала на лицо какую-то самую гадкую и недостойную. Много было у нее гримас разных, но эта была такая, что хоть святых вон выноси. — Опять же и Казимира где-то ухлопали, — говорила она.

— Они, может звезд не хватают, но стараются, не то, что некоторые.

— Толку-то, что стараются?! Сегодня вот Казимира не уберегли, завтра, глядишь, и тебя не уберегут.

— Ну ты! — говорила молодая женщина. — Ты очень-то не каркай.

Старуха поджала губы. Она разожгла спиртовку, стоявшую на окне, и передвинула ее под химический штатив, в котором была зажата коническая колба с водой. Лиза, поеживаясь слегка, поднялась и ноги поставила на равнодушный холодный линолеум пола.

— Радио не слушала? — спросила Лиза.

— Чего его слушать-то?..

— Ну да, у тебя, конечно, бесполезно спрашивать новостей.

— Какие там новости!..

— Ну все, хватит!..

— Ты полежи еще немного, — возразила старуха. — Покуда кофий не сварится. Чего так-то ходить попусту?

— Твоего кофе ждать — быстрее подохнуть можно, — только и откликнулась Лиза. На лице ее не было ни движения, ни даже тени движения, будто погасшим было теперь лицо Лизы.

— Да ты не болтай уж: подохнуть, — возразила старуха. — Вот поживешь с мое — будешь тогда про «подохнуть».

— К этому всегда готовиться заранее надо.

— Уж и меня-то под списание не готовите ли? — поджала губы Никитишна.

— У тебя кровь старая, — отмахнулась Лиза.

— То-то и оно, что старая, — согласилась та. — Где ж ей быть молодой?

— Ну и твое счастье, — сказала Лиза.

— И то слово, что «кандидаты наук», — говорила еще старуха, — а так уж недотепы недотепами, прости, Господи.

— Что ты имеешь против кандидатов наук?

— Ничего не имею. Только вот Икрам никакой не кандидат, а товар везет не хуже иных кандидатов.

— Какой с него спрос? Чурка он и есть чурка, — говорила Лиза.

— Скоро уж и из нас всех чурок-то понаделают, — говорила старуха.

Никитишна застывшим взглядом смотрела на голубоватое пламя спиртовки, вода в колбе начинала шуметь, проворные пузырьки взбегали внутри воды. За окном запотевшим на улице было утро в своем полупрохладном разгаре. Лиза с брезгливым любопытством смотрела на старуху. Ходики на стене изможденно тикали с однообразием проходящего времени.

— На гимнастику-то свою пойдешь, что ли? — очнулась наконец Никитишна.

Лиза промолчала.

— Такое время настало, а они ходят, ноги закидывают, да сиськами трясут, — говорила еще старуха.

— Ты ничего не понимаешь, — возразила Лиза.

— А тут и понимать-то неча, — обиделась старуха. — А то, вишь, все тут за дуру держат!.. Я-то пожила на свете и знаю, какая эта жизнь — пакость. Ну так чего ж тебе, молодой-то, равняться?..

— Надо пойти взглянуть, что хоть там привезли, — с шумным и неожиданным выдохом вставая, говорила Лиза. Она стянула со спинки стула простую вязаную кофту и набросила ее себе на плечи. Никитишна насыпала две ложки кофе в стакан и задула пламя под колбой. Крутой кипяток с урчанием заполнил стакан, бурля и расплескиваясь; резкий аромат недорогого кофе быстро распространился по комнате. Лиза шагнула к двери.

— Совсем себя не бережешь, — говорила ей старуха.

— Не твое дело, — опять возразила Лиза.

Поребрик из серого гранита был местами разбит и выворочен, и тогда проезжая часть переходила в тротуар сразу, без всякой каемки. Ф. с принужденною его усмешкой в душе дорогу перебежал и, держась чуть стороною от домов, торопливо и нескладно вперед пошагал осунувшейся своею походкой. Быть естественным или быть безобразным — все решалось лишь простым стечением обстоятельств внутри него, и по большому счету от него ничего не зависело. Так трудно теперь устроить существование свое заведомо ничтожным, сказал себе Ф., лишенным всяческого значения и содержания. Сколь невыносимы теперь и безобразны задачи провидения, еще сказал себе Ф. Он обернулся назад, но Ш. уже не было видно, хотя, уж конечно, тот машину припарковал где-то поблизости. Все ж таки ни на йоту не приумножилось их отдаленное взаимное пренебрежение, которое составляло, по здравому рассуждению, их неприкосновенный запас.

При артобстреле эта сторона улицы была наиболее опасна, но Ф. это теперь не беспокоило. Он под арку дома свернул и здесь, не встретив ни души, нарочно шагу прибавил, едва не сбиваясь на бег. Украдкою огляделся Ф., на окна взглянул своим беспорядочным взором, дальше шагнул, и вот уж дверь входную ногою толкает в знакомом ему сером флигеле. Вонь здесь также была настолько знакома, что он ее почти не ощутил. Ботинки его по бутовому камню пола шаркали раскатисто и безжизненно, и он непроизвольно свой шаг удерживать стал.

На втором этаже за дверью гамму на скрипке пытались играть, поминутно сбиваясь; Ф. здесь не задержался, и вот уж он выше по лестнице с равнодушным его сердцем шагает. У него был припадок обыденности, никакими изобретениями незаурядного не приукрасить было теперь его существующее, его настоящее. На четвертом остановился, осмотрелся и с размаху кулаком застучал в одну из дверей, обитую дермантином облезлым.

— Тетя! — крикнул он. — Тетя, открой!..

Были короткие шажки за дверью, он прислушался, и там тоже прислушивались, вот оба они друг друга слушают на расстоянии руки вытянутой, хотя и неприступно разделенные дверью.

— Кто там? — говорила тетя своим засушенным старушечьим голосом.

— Это я, — говорил Ф. — Разве ты не узнала своего скорбного родственника?

— Нет никаких родственников, — возразила тетя.