— Вы там поосторожнее! — недовольно говорил он. — Небось, не говно везете.

Он вновь помолчал.

— Ну хорошо, вот ты жил, и — что? ты можешь философски осмыслить каждую минуту твоего бытия? Нет? Так я и думал!.. Сказал бы что противоположное — так не поверил бы. На смех бы поднял. Жизнь прежде смысла и вместо смысла, скажешь ты? Нет, это меня не убеждает. Я готов проделать за тебя непосильную твою работу, но, по здравому рассуждению, я заключаю, что и мои усилия оказались бы тщетны. Ты бессмыслен, как камень, как трава, как песок, как ветер, так что ж на тебя изводить труды моей рефлексии?!

Коротышка вдруг пропел своим отчетливым голосом развернутое трезвучие мажорное на слог «ба», и, кажется, остался доволен собой.

— Мне сегодня надо хорошо звучать, — пояснил он своему неподвижному собеседнику. — Ты-то лежишь тут, а мне еще работать. Может, моя задача — второе пришествие, а я его заведующий, откуда ты знаешь? Одного им мало было!.. Козлы!.. — неопределенно погрозил он кулаком кому-то. — Да и что ты понять можешь? Ничего, скоро приедем уже.

Новая пауза коротышки была весомее прежних, казалось, как будто он даже задремал, но ничуть того не бывало, он был трезв, бодр и здравомыслящ, вот он наконец вздохнул от какой-то новой мысли своей, или от безнадежности и снова стал говорить.

— Ты думаешь, что смерть — дезертирство? ты думаешь, ты куда-то сбежал? Нет, нет, и еще раз нет. Это жизнь — дезертирство. Мы все — дезертиры. Дезертиры от вечного предназначения. Так, правильно. Вот я скоро стану говорить — работа у меня такая — а ты, давай, слушай. Я буду громко говорить. Ты-то хоть слышишь? — встревожился вдруг коротышка. — А то лежишь тут, как чурбан безмозглый, и никакого спросу с тебя нет. Где душа твоя, а? Здесь или в эмпиреях? А? Где твоя душа, парень? Скажи-ка? Молчишь? Молчишь, сволочь? Где смысл твой? Тоже нет? Да нет, что это я? — спохватился вдруг человечек. — Ты молодой — а значит и смысла у тебя никакого нет и не было. Смысл — такое дело, его еще заслужить надо. А чем заслужить, черт его знает, и я тебе не скажу. Хотя сам-то я заслуженный работник смысла, но все равно не скажу. Собственно, чего я на тебя время трачу? — спросил человечек, сплюнув на грязную пленку перед собой. — Не стану я на тебя время тратить, очень мне надо!.. — говорил еще он.

И снова сплюнул.

— Так-то!..

Фургон вдруг хрюкнул своим изношенным мотором и остановился. Коротышка встал, едва не задевая головою невысокий потолок.

— Ну вот, — говорил он, — должно быть приехали куда-то.

Говорил он. И был прав. А вот только куда они приехали — кто бы мог сказать это уверенно? Никто бы не мог сказать это уверенно.

Когда дверь открыли, Неглин сразу проснулся, и сердце его сжалось в случайном волнении. Он догадался, что пришел Кузьма, и с ним еще кто-то. Он решил не вставать; Кузьма сообразит, что он здесь, и, если Неглин ему понадобится, Кузьма сам его позовет.

— Ну-ка, вот сюда сел! Ну! — холодно говорил Кузьма своему собеседнику. — Руки давай!

Неглин слышал, как Кузьма усадил кого-то на стул, елозили ножки стула по паркету, потом лязгнул замок, Неглин подумал, что это, должно быть, были наручники, он послушал еще минуту звуки, доносившиеся из-за перегородки, и потом снова закрыл глаза, надеясь заснуть.

— Ну что, Романчук, — говорил Кузьма, — пока ты теплый, давай сам рассказывай. Слышишь, что сказал?!

— Что рассказывать? — отвечал Романчук своим южным носовым говором.

— Опять по харе хочешь? — возражал Кузьма со своей нержавеющей злостью.

— За что, лейтенант? — с хамоватой округлостью загнусавил голос.

— Я тебе, сука, не лейтенант, — гаркнул вдруг длинноволосый собеседник Романчука на повышенной ноте их напряженного разговора. — Если колоться не будешь, я тебе сейчас всю морду расстаканю.

— Ну все, все, — стал успокаивать Кузьму Романчук.

Тут же послышался шлепок, и сердце Неглина заколотилось.

— Вот так! — говорил длинноволосый. — Я предупреждал.

Романчук вскрикнул, Неглин пошевелился, но тут же себя стал уговаривать, что можно и не вставать. Щекою своей и виском вспотевшим прижимался он к коже диванной подушки, которая прежде бывала под головами у всех, кому было не лень; много ночей, покойных и лихорадочных, служил сей предмет делу мимолетного казенного отдыха.

— Ну?! — разъярился нетерпеливый Кузьма. — Где брат? Брата мне давай! Перчика, Перчика мне давай!

— Да, рази ж он мне рассказывает!.. — осторожно возражал Романчук, но ему не помогла его осторожность.

— Сука! — орал Кузьма. — Педофил такой же, как и брат твой ублюдок, могила по тебе плачет!..

— Я у них только баранку крутил. Продукты привезти, белье в стирку увезти — вот это мое было!.. Я больше все по шоферской части!..

— По шоферской части! — крикнул Кузьма. — Вот и получишь сейчас по своей шоферской части!..

И снова слышал Неглин звуки ударов, слухом ушей своих и душою поежившейся слышал Неглин.

— Да, не знаю я, — барабанил беспокойный голос в просветах меж стонами, — не знаю! Вечно у него идеи какие-то!.. Он мне еще весной говорил: «Колька, — говорит, — айда со мной живицу собирать. Продадим — денег заработаем». А я ему: уродина, говорю, кому живица твоя нужна? А он и слушать не слушает, но и сам не поехал. А у меня баба на сносях была, я бы хоть куда поехать готов… А! — вскрикнул еще Романчук.

— Не знаешь?! Не знаешь?! Морда твоя черномазая! А то, что тебя с этим недоноском вчера на базаре видели, это ты знаешь?!

— Не был я, лейтенант, не был! Христом Богом и детишками Его малыми клянусь, брата месяц не видел, и духа его рядом со мной не было!

— Гнида! — со слюною брызжущей изо рта его яростного орал лейтенант, длинноволосый лейтенант орал. Потом была пауза, секунды три, потом послышался стон, затравленный, звериный; Неглин насторожился, еще секунду была пауза. — Так?! — кричал Кузьма. — Так?! Так?!

Грохнул выстрел, едва не возле уха Неглина, и тот вскочил, как подброшенный катапультою. Неглин вскочил.

Виденное его ужаснуло, они с Кузьмою взглядами встретились, тот, что старше, был мрачен.

— Не переношу, если Бога ругают. Понял? — говорил длинноволосый, неловкою рукою скрывая пистолет в кобуре.

Дверь отворилась, и слышали топот, и вошел Кот, и с ним еще трое.

— Что здесь такое? — завизжал Кот внезапным своим возмущенным фальцетом. Завизжал комиссар.

Кузьма уже теперь собою владел.

— Этот цыган, ублюдок, — говорил он. — Я допрашивал, он дернулся, хотел на меня броситься, и пистолет сам выстрелил. Неглин подтвердит. Так, Неглин?

Тот беспокойно перевел взгляд с цыгана с развороченным дымившимся виском его на свой стол, забрызганный кровью, отшатнулся от людей пришедших, метнулся в сторону, к стене, опрокинув стул по дороге, и зашелся унизительными рвотными спазмами.

— Давай сюда пистолет, — говорил Кузьме комиссар.

Кузьма посмотрел на комиссара вполне хладнокровно, и будто даже ряби на поверхности его совести не наблюдалось, и вот уж он неторопливо в кобуру за пистолетом полез.

Стекла запотели, когда Ш. машину остановил, но он не стал их ничем протирать. Они теперь попали в ловушку, впереди дороги не было, машины стоят, весь асфальт кирпичом битым усеян, и рухнувший ночью столб фонарный наискось путь преграждает. Какой-то увечный лицом потерся по стеклу со стороны Ф. и подергал дверь, хотя безуспешно. Ф. готов был изобрести для изумления пришельца новый способ хладнокровия, если бы все его усилия заведомо не пропали напрасно. Если уж и строить мне храм в бессердечии моем, говорил себе Ф., так только исполненный подлинной готики и непревзойденной обособленности. После увечный исчез, удалился, унося с собою нечленораздельное свое содрогание. Ш. сидел, не доверяя ни жизни своей и ни смыслу, он молчал, так как всегда с неохотою оказывал Ф. его маргинальные почести.