О Саде. О Саде я поняла не так, как Вы вчера сказали: «Всякий поэт может быть садом для читающего». — Я приняла в самом страшном и таинственном смысле, — что вот Ваша «душа» или «Дух», — не знаю, как назвать, — Ваше существо мне раскрыто, вне жизни даже, — я приняла это как communion[834], — и «мистически» приняла, — и думала, что если Вы умрете, я буду все же в Вашем Саду <…> О Бэтгине и Гете. То, что она много «придумала», знаю, и как Гёте к ней относился, знаю. — Вы сказали, она его не поняла. — Я думаю, и он не понял ее. — Я мало прочла, и читать не буду, долго, пока не пройдет все это, — но мне кажется, — она любила его прекрасно, лучше, чем он думал, — и глубже. И я на нее все-таки похожа. — Не сердитесь, я исправлюсь от всего, что Вы хотите. — Вы сказали вчера: «Я думаю, что отношусь к Вам с не меньшей нежностью, чем Гёте к Бэттине». Если так, я совсем счастлива, — но я хочу Вас понять, — и буду. Да? О Сидоровой Козе. Это я, Сидорова Коза. Марина говорит, что она — эта Коза, но я — больше. Она — Коза, потому что все жалуется (так говорит она). А я — Коза, потому, что — жадна[835]. <…> О Духовной чувственности <…>[836]. Несмотря на то что Иванов своей реакцией отказался спроецировать их отношения на историю фон Арним и Гете, Кювилье все-таки нашла для него правильную роль и соответствующее обращение «Отец», которое позже продолжала использовать в письмах к нему. Разумеется, она не оставила попыток понять ивановские и свои собственные чувства как через творчество писателей из истории мировой литературы[837], так и через его собственное. Этим могла быть вызвана и ее повышенная восприимчивость к лирике Иванова. Так, 12 октября она сообщала поэту, как Л. Фейнберг прочел ей «Лиру и Ось»: …И я лежала под синим [диван] (чуть не написала — «диваном!») платком на диване, закрыла себе голову, сжала руки, — и задыхалась от рыданий в горле. А 14 октября писала: Вот Туся <Н. Крандиевская> недавно говорила мне о «Человеке», которого она слышала, — и я чуть не заплакала —[838]. Письма-дневник Кювилье, попавшие в бумаги Иванова в Пушкинском Доме, могли бы занять место между листами 32 (письмо от 17 октября 1915 года) и 33 (от 23 октября) в 22 единице 28 картона архива поэта в Российской государственной библиотеке. Начаты они были 19 октября в ее обычной манере, с дотошной фиксацией событий душевной жизни уже с утра[839] и далее днем (вот что с ней сделала находка его старого письма: «…я как вино, — растекающееся, — а ты будь моим сосудом, — чтобы вино сбереглось, — а не напрасно лилось, — Отец, я обожаю тебя» — и т. д.), но уже к 8-ми вечера, после звонка к Иванову, Кювилье догадалась: Марья Михайловна сказала в пятницу позвонить <…> Вы хотите меня наказать, — или «прилично» удалить?[840]. Из дальнейших записей мы узнаем, что в воскресенье Иванов взглянул на нее «сине», когда бранил за «Бэттину», и, поскольку этот эпизод имел место около месяца назад, видимо, следует предположить, что высказывал свое недовольство еще раз[841]. Как это уже бывало, значительную часть ее дневника за 22 октября представляет перечисление тем, которые Кювилье обдумывала в одиночестве или обсуждала с Е. О. Кириенко-Волошиной, регулярно ее навещая. Позволим себе привести этот текст с некоторыми сокращениями:
«О дороге боли». <…> и я захотела сказать Вам о том, что не надо «жалеть» мою боль, — потому что мне она легка от Вас, — и я люблю ее, — как дорогу к Вам, — и, может быть, когда в «смерти» прийду к Вам, буду радоваться, что пришла по трудной дороге, — а не счастья: — я люблю жизнь очень «яростно» (как Сидорова Коза), — но поэтому очень легко (понимаете?) от самого дорогого в ней могу отказаться (хотя это кажется мне невозможным), — и «уступить» могу очень легко (хотя невозможно!) — <…> Вы очень «строгий», и «скрытый» (т. е. сдержанный), — а я нет (иногда да, но редко). — (Я не хочу, чтобы было между моей любовью и Вами «соображений» и т. д., оттого пишу об «этом»). — И когда Вы бранили меня за Бэттину (бедная она и бедная я!), наполовину Вы были недовольны моей «внешней» несдержанностью, — и «надо поставить этому предел» ведь относилось не к любви, а к такому внешнему ее проявлению? — И теперь я все думаю, — Вы все боитесь, что я еще какую-нибудь такую «выходку» устрою, — а я не хочу, чтобы Вы были «осторожны» поэтому. — Отец, я слишком боюсь не нравиться Вам (внешним поведением, внутри я уверена, что «должна» нравиться, — т. е. быть любимой Вами), и я никогда не буду «manquer Вам de respect»[842]. (Вчера одна дама сказала мне: «Vous me manquez de respect», а я ответила: «Madame, je crois que c’est vous qui m’avez manqué de respect.» <…>[843] и т. д. Я была зла до бешенства, и страшно много дерзостей ей сказала, — топала даже на нее ногами. Я не выношу замечаний. В училище разбивала стекла и кидала в монахинь книгами. Только одну любила и позволяла ей себя бранить. И то два раза с ней «билась» (она мне палец свернула.) — Отец, — вот. — Но Вас я слишком люблю, — и всегда буду хорошо себя «вести» перед Вами. «О Булгакове. Камни в Вашей besace[844]». — Вчера заходила (до Пра) к Аделаиде. Она сказала мне, что был у нее Булгаков, — (она с ним очень дружна?), и он сказал о Вас, — что Вы что-то необычайное с его душой делаете. Отец, — вот я слышу многих, которые «просят» Вас: «Веди, неси, — спаси — и т. д.» «О гостиной». <…> Оттого, что когда Вы меня хотите «придержать» (me tenir en respect[845]), Вы «принимаете» меня в ней, — как «visite», — я уже знаю по тому, — сердитесь Вы или нет. — Вот куда завтра посадите? В нее, или в свой кабинет? Я не объясняю о ней, — Вы знаете сам, — что так. —. 7–8 ч. вечера. Дома. <…> Опять вспоминала: «Кто познал тоску земных явлений»[846] — Эти стихи три дня светят мне, и мучают. Сейчас они самые близкие и страшные. Как странно, да? Я их давно знала, — но не останавливалась на них, — и вдруг вот. <…> Я его <Данте> не любила года 3 тому назад. — А теперь его имени даже боюсь, — так пламенно оно мне, — и сладко. — и Все это — Вы. — Т. е. Вы — Дверь во все это[847]. Наконец 23 октября Иванов ее принял, разговор шел о Бальмонте, но не только. Свои впечатления она поспешила рассказать Кириенко-Волошиной, которую посетила на следующий день, и в тот же день вечером делилась с Ивановым: Ночь. 24 октября 1915. <…> Я пришла к Пра вечером (она меня любит очень, — после Макса больше всех), и она спросила, была ли я у Вас, — и я сказала — да. И она спросила: «Хорошо было?» — И я сказала, что Вы меня бранили, и сказала, что Вы правы, — потому что я очень «распущена». И она сказала: «Вот, нашла себе Господина, — не хотела никого слушаться никогда». — Как странно, правда. — Вы знаете. Отец, я никогда не думала, что такой покорной буду. <…> 25 около 3-х (наверное). Отец, читаю о Беатриче, — и больно дышать от волнения — Отец, — Отец, я никогда не буду любить, как любила до Вас, — и больше не поцелую никого. — И мне радостно опустить глаза, — и я хочу всегда быть только Вашей, как сейчас, — как же я «полюблю» кого-то? — Это совсем невозможно. И мне хорошо с Вами, и я хочу только, чтобы Вы были всегда Другом, и хотела бы умереть и воскреснуть с Вами. И мне не нужен мир, и все, что я раньше хотела[848]. вернуться Это замечание дает разгадку к фразе из письма М. Цветаевой к М. Фельдштейну от 23 декабря 1913 г.: «Вот что значит навязчивая боязнь не так быть понятой! — (Это, кажется, сказала Сидорова, — вся прелесть в „я“)» (Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 6. С. 114). Самоименование («Сидорова я»), понятое публикатором как имя вымышленного персонажа или шуточный псевдоним поэтессы (С. 116), адресовано к человеку, который был в курсе ее с Кювилье коктебельских забав 1913 года. вернуться По контексту ясно, что это определение Иванов дал ее стихам (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 21. JЛ 47, 48, 48 об., 49). 12 октября она писала Иванову: «Сейчас читала Jacob Boëhme „Le Chemin pour aller au Christ“ — разговор души человека с Софией. — Как не ожидала встретить Софию и тут! — Но какие пламенные все эти молитвы! Страстней всех слов любви, что я говорила когда-либо, — видите, Отец, это, верно, та же „духовная чувственность“ — да?» (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 22. Л. 21). вернуться Среди этих попыток следует упомянуть ее вспыхнувший интерес к творчеству А. фон Платена: 15 октября 1915 г. она написала Иванову: …Вчера была у Аделаиды в гостях, танцевала, читала Platen’a и свои 7 газелей, Аделаида говорила, что Майя счастливая: «Сказала мне: „Вчера был у меня Бердяев. Сказал: ‘Вы заметили, как повеселела Майя?’ Я ответила: ‘Да. Я знаю, отчего’. А он сказал: ‘И я знаю’ (Когда печальна, все знают, и когда весела, все — Отчего? Ну, пусть.) — Потом я (Аделаида все говорит) спросила: ‘Что бы Вы сделали, если бы Майя Вас полюбила?’ (Какой вопрос!). И он ответил: ‘Не знаю. Но не остался бы равнодушен’.“» (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 18. Л. 4, далее она вновь цитировала Платена, Л. 5). Это увлечение написанием газелл началось с того, что она позаимствовала без спроса книгу А. Платена, принадлежавшую М. Гершензону, см. ее письмо к Иванову от 12 октября: «…после заходила к Досекину, он болен, грипп, — в среду начнет новый мой портрет, — после у Аделаиды <Герцык> часа два была, она очаровательна, — и взяла у нее на один день August von Platen’a. Отец, Вы возмущаетесь? Это книга Гершензона, — но я часто такие беззакония делаю. Аделаида от ужаса дрожала, но я обещала ей застрелиться, если потеряю ее. Несколько газэл прочла, и голова закружилась, — я эту книгу буду искать всюду, на Сухареву башню каждое воскресенье ездить буду». Насколько осуществился последний план, нам неизвестно, но своего Платена Кудашева все же получила: в письме к Волошину от 21 июля 1928 г. она писала: «Макс, когда я уезжала в 1921 г., я оставила у тебя несколько книг, — некоторые с надписями. Главное — одну страшно хочу иметь: это на немецком языке — стихотворения August von Platen, в двух томах, в переплетах, — подаренные мне моей двоюродной сестрой Ольгой Можайской» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1035. Л. 118). Ночью 12 октября 1915 г. она читала газеллы Платена: «…Вот вспомнила, что надо было Platen’a почитать. — Я уже помню несколько стихов оттуда: „Wenn ich deine Hand liebkose, zittert sie…“ <„Когда ласкаю его руку, дрожит она“ (нем.)> — Вот написала и сразу сдавило горло слезами. Отчего? — Отец, Отец, мне больно жить. Все прекрасные слова о любви кажутся мне моими Вам, — или Вашими мне. <…> И еще, еще — Какая отрава во всем этом. — Неужели и мои стихи кому-то отравой будут?» — а на следующий день уже написала свои газеллы и собиралась к Герцыкам вернуть книгу (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 22. Л. 19 об., 21, 21 об., 23–23 об.). Укажем в этой связи, что смысловой потенциал газеллы как формы любовной лирики не раз был использован как в ранней (стихотворение «Газэлы», 1915), таки в поздней («Прямо в губы я тебе шепчу — газэлы…», 1932) лирике С. Парнок; см.: Парнок С. Собр. стих. СПб., 1998. С. 209, 431. Все это могло бы остаться эпизодом очередного «воспитания чувств» любовной лирикой известного немецкого романтика, если бы параллельно не проявился ее интерес к стихотворению Иванова «Teadiura phaenomeni» из сб. «Cor ardens». Так, 21 октября она записала в письме-дневнике: «Вспомнила Ваши стихи (вчера узнала, что значит „эон“, и эти стихи стали от этого бездна) „Кто познал тоску земных явлений“» (ИРЛИ. Ф. 607. № 325. Л. 11). Поскольку сопоставление этого текста Иванова и стихотворения Платена «Тристан» можно найти в статье М. Гершензона «Мудрость Пушкина» (подробнее об этом см. в нашей статье: Обатнин Г. О «ритмическом жесте» // От слов к телу: Сб. статей к шестидесятилетию Юрия Цивьяна. М., 2010. С. 245–246; Гершензон и сам переводил немецкого поэта, см.: Мих. Г. <М. Гершензон> Из Платена // Новое слово. 1897. № 8. С. 181–182), не исключена возможность, что именно он мог ей объяснить значение гностического понятия «зон», а заодно указать на сходство со стихами Платена. вернуться НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 22. Л. 23, 25. Поэтический диалог Иванова и Брюсова «Лира и ось», опубликованный в альманахе «Сирин» (1914), был, в частности, посвящен проблематике греха. Н. Крандиевская, видимо, посещала не публичное (сведений о нем отыскать не удалось), а приватное чтение поэмы Иванова «Человек», что объясняет реакцию Кювилье. вернуться Среди прочего она вспомнила вчерашний разговор с Цветаевой: «Но Марина спросила: „Майя, — Ваша любовь все-таки очень ‘безнадежна’?“ — И я вдруг почувствовала оскорбление, — что так кто-то, — ну пусть „друг“, — спрашивает об этой Любви. — Отец, я сама виновата, но больше никогда» — <…> (ИРЛИ. Ф. 607. № 325. Л. 2 об). вернуться «Вы проявили ко мне неуважение»…«Сударыня, думаю, это как раз вы проявили неуважение ко мне» (франц.). вернуться «держать в рамках приличия» (франц.). вернуться Цитата из стихотворения Иванова «Taedium phaenomeni». вернуться НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 22. Л. 35, 36 об. Суждение об этих отношениях в письме Е. О. Кириенко-Волошиной к сыну от 7 ноября написано явно под влиянием бесед с Кювилье: «Он сумел стать ее господином; она принимает в нем учителя, отца, старшего, слушает слова его; боится, уважает, любит, умиляется. Относится, как Беттина к Гете» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 657. Л. 86). |
